Осман поддерживал добрые отношения с шейхом Эдебали, человеком влиятельным, но меж тем всё возрастало влияние самого Османа. Даже ученики и самые ближние сподвижники и подчинённые Эдебали тянулись уже к Осману. Особенно близок был к Осману один из лучших учеников Эдебали, Дурсун Факих. Особенно ценил Осман Дурсуна Факиха за то, что юноша сочинял красивые стихи на тюркском наречии. Осман говаривал старшему своему сыну, Орхану:
- Этого Дурсуна Факиха надобно беречь! В колыбели его песен вырастает новое тюркское наречие, язык людей Османа!..
В домах, на девичьих собраниях, и в мастерских ремесленников, и на полях, и на пастбищах распевали песни Дурсуна Факиха, простые песни о любви. И в этих песнях устанавливался и креп османский тюркский язык...
С того конца поля, где работали юноши, неслась весёлая припевка:
Сжигает душу жар огня,
А ты полюбишь ли меня?
Любовь меня с ума свела,
Зовёт меня, к себе маня!
А девушки, сильные и крепкие, мотыжат землю, плодородную, но плодов не дающую без того, чтобы натрудить до мозолей кровавых руки, входя в неё железом орудий трудовых. Землю Малой Азии, Анатолии, Анадола. И на припевку парней откликаются девушки пронзительно:
Всем сердцем я тебя люблю,
Печалью душу я сгублю.
Ты мне судьбой навечно дан:
С тобой все муки я стерплю!
А парни подхватывают смолкающие звуки девичьей песенки и запевают своё:
Ты - страсть моя и боль моя!
Люблю я, скорбь в душе тая:
Не даст согласья твой отец,
Ведь он богат, и беден я!
Но девушки отвечают хорошее:
Какой бы ни был - я с тобой,
Навеки я твоя, ты - мой,
А без тебя мне жизни нет,
Поверь: так суждено судьбой!..[281]
Дурсун Факих был безусловно предан Осману, но и от шейха Эдебали не уходил. Конечно, нельзя было сказать, что Осману приходится делить власть с шейхом Эдебали, но он понимал, что в его владениях - человек, думающий о самовластии. И это было, как заноза, для Османа. Вот заноза в пятке; не видно, а больно и помеха... Сколько раз Осман думал, как бы прикончить шейха... Это было бы просто сделать, возможно было бы подослать хороших верных людей... Но Осман прикидывал, что будет после такого убийства... На кого это убийство повесить? Выходило, что и не на кого! Признать, что убийц не удалось поймать? Такое значило бы, что власть Османа слаба. Объявить убийцей тюрка? Чтобы неверные толковали о тюрках и честили бы тюрок «разбойниками»? Казнить как убийцу грека или болгарина? И подобное не годилось, нельзя было настраивать против себя тех же неверных... И ничего другого не оставалось, как только ладить с шейхом... «Сколько он ещё проживёт! — думал Осман. - А только одно остаётся: ладить с ним и помаленьку отводить от него людей...»
Но и шейх отнюдь не был глуп или неприметлив. Зорко и ревниво следил за всеми деяниями Османа. И только на самых тайных воинских советах Осман избавлялся от зорких глаз Эдебали, впивавшихся остро из-под нависших седых и клочковатых старческих бровей. Эдебали сидел, опираясь на бирюзовую оконечность трости, изредка покачивал зелёной чалмой; вступал властно в общие рассуждения, но голос его уже сделался старчески писклив... А сам Осман давно уже понял, разобрал, что дела решаются не на тех советах, куда всех собираешь, где все орут, кто во что горазд. Нет, дела решаются на советах тайных, когда самых ближних и доверенных собираешь. Осман, чем далее, тем более, ненавидел большие шумные сборища, при которых народ толпится и помаленьку науськиваемый разными псами и сыновьями псов завывает то одно, то другое, ревёт и вырёвывает глупые слова желаний и нежеланий... Но никак не было возможности избежать подобных сборищ. А для старика Эдебали сборища эти являлись, как хлеб насущный; и Осман об этом куда как хорошо знал! Сколько было с этими сборищами мороки! Надо было держать ухо востро; надо было подсылать людей, чтобы рассыпались в толпе и настраивали шумливых воинов, как надобно... А Эдебали не дремал; это было его - это море человеческое. Очень он любил настроить исподтишка воинов против какого-нибудь решения Османова и явственно наслаждался воплями протеста против Османовых слов... Осман невольно сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, оставляя кровавые черты кривящиеся на жёсткой смуглой коже... Конечно, после делалось всё, как задумал Осман. После всех криков, писков, оров и визгов и воплей - а всё одно! - получались Османовы приказы и выполнялись беспрекословно. Однако Эдебали хорошо умел портить Осману кровь и наслаждался этим... Пару раз Куш Михал говорил Осману, видя дурное настроение своего друга-вождя:
- Не могу я смотреть на твои мучения! Я убью этого Эдебали. Пусть разорвут меня в клочки, я убью его и освобожу тебя!..
Осман понял, что Михал и вправду готов на такое убийство, и отругал Михала сердито и грубыми словами. И при этом говорил:
- Я тебе приказываю, ты - мой человек! Ты запомни: я и только я приказываю тебе! Ты — не свой, ты - мой! Я запрещаю тебе даже и помышлять быстрыми мыслями о подобном убиении. Не думал я, что ты настолько глуп! Ты что, не понимаешь, не догадываешься, что случится после смерти насильственной Эдебали? Прознают, что это твоих рук дело. Разорвут тебя, и твою жену. Изо всех ртов вонючих, изо всех пастей вонь пойдёт обо мне, что я, мол, мирволю неверным, и неверные, сподвижники мои, убивают правоверных шейхов! Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я лишился тебя, а после и себя? Не знал я, что ты - дурак!..
Михал видел гнев Османа, но видел, что гнев этот вызывается заботой, тревогой и о Михале самом...
- Да я не так глуп, - защищался Михал. - Но больно мне видеть твои мучения...
- Терпеть надо! - говорил Осман. - У нас говорят: Сабыр селяметтир, ивмек - меляметтир. - Терпение - во благо, поспешность — во зло... Когда-нибудь эта старая лисица сдохнет!.. Когда-нибудь сдохнет сын собаки! - повторял Осман.
И Куш Михал задумывался. Он знал, что его родич Элтимир бежал в Константинополь, сопроводив туда же и вдову незадачливого царя Смилеца и сына незадачливого царя. Вскоре после своего прибытия в Константинополь вдова Смилеца скончалась скоропостижно, сын царя, совсем ещё юный, постригся в глухом горном монастыре; а спустя недолгое время умер и сам Элтимир...
После победы при Конье, после устроения Йенишехира власть Османа очень укрепилась. Но устранить, запретить общие советы воинские, когда на лугу широком сбиралось людское множество, никакой не было возможности... «Эх! - думал Осман. - Когда-нибудь погубят, сгубят державу эти сборища вопящей черни!..» Но делать нечего было, запрет наложить нельзя было... И на очередном таком сборище вышли к Осману выборные десятники от многих десятков воинских и, поклонившись, попросили слова. По обычаю, нельзя было отказать. И Осман позволил говорить. Они и заговорили. С почтением, но в то же время и как воины, знающие себе цену, знающие, что ими крепится власть правителя...
- Хей! Султан Гази! Мы видим, как твои приближенные приохотились к роскоши, живут во дворцах! А вспомни, разве не эта самая проклятая роскошь, воспринятая от неверных, погубила в конце концов и сельджуков? Мы не хотим, чтобы наши мечи ржавели. И ты не трать время понапрасну...
- Время дано правоверным для того, чтобы сражаться за правую веру! - крикнул другой выборный.
- Дойдёт дело до новых битв, - отвечал Осман. - Не так долго остаётся ждать. Готовьтесь, готовьте добрых коней и хорошее оружие...
Загомонили с одобрением, загалдели. Казалось, всё улажено. Но тут выступил вперёд шейх Эдебали, остановился величественно против Османа, стоявшего на возвышении. И оттого что Осман был наверху, а старый шейх стоял внизу, Эдебали виделся всем беззащитным храбрецом, выступившим против тирана. Осман тотчас понял это и поспешно сошёл к шейху и стал рядом с ним. И голову наклонил почтительно и пальцами коснулся лба в знак послушания... Шейх опирался обеими руками на посох-трость... Он отвернулся от Османа и обратился к толпе:
- Согласны ли вы в том, что мы все сражаемся за правую веру? — проговорил шейх старческим голосом, но голос его был хорошо слышен, потому что почтительное молчание простёрлось, едва он заговорил...
- Согласны!..
- Мы бьёмся за правую веру!..
- Мы против неверных бьёмся!.. - раздались громкие ответные голоса.
Шейх приподнял одну руку, по-прежнему опираясь другою на оконечность посоха-трости, и вновь простёрлось молчание.
- Давно я думаю, храбрецы, - продолжил свою речь Эдебали, обращаясь лишь к толпе и не поминая Османа, будто и не бывало Османа... - Давно я думаю, храбрецы! И думаю вот о чём! Мы храбро бьёмся за правую веру; мы одолели монголов, склонявшихся к язычеству, и рассеяли их войска! Но как же мы терпим такое, как же мы терпим, чтобы среди полководцев наших являлся неверный, не стыдясь нимало, как же мы терпим, чтобы он красовался среди правоверных, отдавая им приказания и красуясь своим нечестием? Как же мы терпим?!.. — Шейх замолк на несколько мгновений и слушал радостный гул толпы. Никто не догадался, о ком говорит Эдебали, но все гомонили радостно, уже обрадовавшись возможности пограбить кого-то... - Вы, конечно же, знаете, о ком я сказал! - продолжил шейх. Никто ещё не догадался, но всем было радостно, оттого что шейх обращается к ним столь доверительно... - Вот он! - Шейх снова простёр руку. - Вот нечестивец среди нас! - И шейх указал на Куш Михала, всё ещё стоявшего на возвышении среди прочих полководцев... - Вот неверный, Посмевший оскорбить своим нечестием войско борцов за веру! - я Шейх Эдебали возвысил голос.
