Сделала вид, будто ничего не видит, и пошла мелкими шажками, оправляя складки платья и слегка напевая:
«Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…»[89]
Ей молча преградил дорогу тучный немецкий офицер.
— Ах, как вы меня испугали, сударь! — сказала Елена Павловна по-немецки, кокетливо играя глазками.
— Фрейлейн так поздно гуляет? И в такой туман?
— О да, господин капитан, у нас эти часы — время гулянья для фрейлин. Туман у нас любят. А у вас, господин капитан?
— Гм… Я не имел удовольствия заметить, как фрейлейн выходили на прогулку…
— Знаете что, господин капитан… — Елена Павловна понизила голос до шопота. — У нас часто даже мужья не замечают, как их жены выходят на ночные прогулки. А у вас?
— Гм…
— Разрешите пройти, господин капитан?
— Прошу вас, фрейлейн…
Офицер неторопливо отступил с дорожки.
На приступочке бокового входа в павильон сидел камердинер императрицы Шкурин.
— Слава те, господи, — сказал он, вставая. — Заждались вас, Елена Павловна.
— Я и не обещала быть раньше. Ну, как у вас?
— Да как быть? Все по-старому. Не спят государыня…
— Я видела на шторе.
— Ох, эта мне штора! Всю ночь на нее совы глазеют…
— Это-то и хорошо, голубчик: Вы вот что, миленький, обойдите-ка осторожно задворками, к изгороди. Там по отмели Федор Григорьевич пробирается. Подайте ему руку, что ли.
— Это господин Волков?
— Он самый.
Пока Шкурин ходил встречать Волкова, — всего несколько десятков шагов, — Елена Павловна осторожно, из-за угла, наблюдала за «постом».
Федор пришел босиком, держа башмаки и чулки подмышкой. В коридорчике обулся. Пошутил:
— А я даже ног не промочил.
— Ты хитрый. А мне бы надо хоть чулки переменить. Мокрешенькие! Ну, да успею…
Шкурин пошел доложить. Торопливо вернулся.
— Государыня вас просит в туалетную.
Туалетная примыкала к спальне. Там было почти темно. Свет проникал только через открытую дверь из спальни. Императрица сильно нервничала. Услышав стук двери из коридора, она почти подбежала к туалетной комнате.
— Вы, Helene?
— Я, государыня. И Федор Григорьевич.
— Оставайтесь пока там. На шторе видны тени. Караулы в парке есть?
— Один, перед самыми окнами вашей спальни. Федор Григорьевич прошел через отмель. Он никого не встретил.
— А как там?
— Все готово, государыня. На рассвете здесь будет Григорий Орлов. Вашему величеству необходимо приготовиться.
— Уже? Впрочем, я давно готова, дорогая. А сейчас помогите мне раздеться; мне необходимо лечь в постель.
— В постель, государыня? — не поняла Олсуфьева.
— Конечно. Надо же перед этими господами проделать церемонию отхода ко сну. Уже второй час, и моя фрейлина вернулась со свидания.
— Ах, да! Я было совсем упустила из виду эти китайские тени.
Они заняли такое положение, при котором оба их профиля четко вырисовывались на шторе. Елена Павловна пододвинула кресло, императрица опустилась в него.
— Федор Григорьевич привез с собою манифест, сочиненный Тепловым и одобренный всеми. Вашему величеству необходимо ознакомиться с ним, — быть может, что дополнить или исключить. Только оный манифест пока у Федора Григорьевича в голове, и его необходимо еще записать для вашего величества.
— Я что-то плохо соображаю, дорогая. Что необходимо записать Федору Григорьевичу?
— Манифест, который вам, государыня, надлежит читать завтра при приведении к присяге. Федору Григорьевичу необходимы перо и бумага. Мы побоялись везти готовый манифест с собою, и Волков выучил его наизусть, чтобы записать здесь.
Екатерина улыбнулась.
— А, поняла! Вы известная умница, Helene. К тому же, чуточку неравнодушны к театральным штучкам. Федор Григорьевич найдет все нужное ему на письменном столике. Федор Григорьевич, вы не забыли тепловского творчества в обществе столь очаровательной спутницы?
— Не извольте беспокоиться, государыня. Я сейчас его протверживал мысленно и ручаюсь, что знаю урок не хуже «отче наш», — ответил Волков, стоя в дверях туалетной и любуясь, как ловко и проворно, а главное, как эффектно на тени Елена Павловна распускает густые и длинные волосы императрицы.
Волков записывал слова манифеста при свете единственной сальной свечи. Олсуфьева перебирала и расчесывала волосы императрицы, вполголоса рассказывая все, что знала о петербургской обстановке, и все детали намеченного плана.
Процедура причесывания тянулась долго. Олсуфьева слишком медленно работала руками и довольно проворно языком.
— Если у этой сцены имеются зрители, то она должна им порядком надоесть своим однообразием, — смеялась Екатерина, мельком взглядывая на китайские тени.
— О, они несомненно имеются! И не думаю, чтобы сцена им надоела. У них в Ораниенбауме, насколько мне известно, ни у кого нет таких роскошных волос… Да и во всей Голштинии вряд ли.
— Манифест готов, государыня, — сказал Волков, появляясь в дверях.
— Благодарю вас, мой друг. Кажется, и мы готовы. Не так ли, Helene?
— Минуточку терпения, государыня. Голштинцы, в награду за свою бдительность, должны получить еще более занятное зрелище. Разрешите избавить ваше величество от вашего вечернего платья и облачить вот в этот пеньюар. Федор Григорьевич, проявите немного скромности и отвернитесь на время в сторону. Подобные зрелища разрешаются только через оконную штору.
Императрица, смеясь, поднялась с кресла, и Олсуфьева с картинными жестами начала расстегивать ей крючки. Неторопливо, все время поглядывая на штору, сняла лиф. Тремя последовательными кругами упали юбки.
Екатерина сделала несколько зябких движений плечами и спиной.
— Отлично, ваше величество, получилось очень эффективно.
— Но мне действительно холодно, Helene. Вы меня, почитай, совсем раздели…
— Я же и одену, государыня. Соблаговолите набросить этот спальный капот. Вот так. Я тушу свечи, за исключением одной. Представление кончилось. Занавес!
— Вы очаровательная актриса, Helene, — рассмеялась Екатерина, выходя из спальни в туалетную.
Она просмотрела манифест.
— Здесь не особенно много сказано, — заметила она.
— Теплов находит, что на первый раз достаточно, — улыбнулась Елена Павловна.
— Ох уж этот Теплов! Очаровательный старый бездельник! В сущности, таких людей следовало бы остерегаться: они способны писать подобные манифесты хоть каждый день и для кого угодно. Но… в редких случаях они могут быть и полезны.
Екатерина внесла несколько поправок, усилила некоторые выражения, каждый раз советуясь с Волковым и Олсуфьевой.
— Сим произведением надлежало бы воспользоваться только лишь как основой, государыня, — заметил Волков. — Все существенное должно вылиться из вашего сердца в надлежащую минуту.
— Да, — вздохнула Екатерина, — только если в надлежащую минуту мое бедное сердце не убежит в пятки.
Волков стал переписывать начисто исправленный манифест. Елена Павловна рылась в туалетных шкафах императрицы. Екатерина нервно шагала из угла в угол по полутемной комнате.
— Который час?
— Скоро три, государыня.
— Когда они обещались быть?
— Уже время подошло. В галерее дежурят Шкурин и Савишна. Григорий Григорьевич Волков проведет гостей по отмели. Вашему величеству необходимо быть готовой каждую минуту. Вам следует надеть темный и скромный туалет, чтобы не бросалось в глаза. Вообще вы должны походить больше на меня, чем на самих себя, — так безопаснее. Федор Григорьевич, вы, кажется, покончили с манифестом? Будьте любезны, побудьте со Шкуриным в галерее, а сюда пошлите Савишну, — нам пора одеваться.
Федор вышел в темный коридор. Екатерина привлекла к себе Елену Павловну и благодарно поцеловала ее в губы.
— Боже мой! Дорогая, вы вся горите, у вас лихорадка!
— Не обращайте на меня внимания, государыня. Меня действительно слегка знобит. Это, вероятно, оттого, что я промочила ноги и не успела переменить чулки.
— Но это же безумие! Разве можно так не беречь себя? Сейчас же извольте переменить чулки и туфли! Вы совсем расхвораетесь. Одевайте первое, что вам подвернется под руку.
Федор вышел в низкую, темную галерею, примыкавшую к главному павильону. Светало. За окнами была молочная белизна. Доверенная камеристка Екатерины Перекусихина дремала в кресле. Камердинер Шкурин стоял на пороге полуоткрытой двери и всматривался в непроницаемую пелену тумана.
— Что там, Басил…
— Тсс…
Шкурин прикрыл дверь.
— Не разберу, наши или немцы?.. Как бы купается кто…
Волков потрогал Перекусихину за плечо.
— Савишна, зовет государыня…
Он в свою очередь приоткрыл дверь в парк. Было совершенно тихо, но где-то в тумане слышались легкие, еле уловимые всплески.
