— Куда? — Ленин задумался.
В Москву? Нет. Москва будет перегружена эвакуацией правительственных учреждений из Петрограда.
— Дадим, Николай Петрович, телеграмму двум Советам — Курскому и Орловскому, пусть готовят помещения. Вообще проверьте, в каких городах государственные здания, губернаторские дворцы, дворянские и буржуазные особняки не заняты под госпитали. Запросите Советы. Военные со своей стороны пусть возьмут на учет все, что им может понадобиться на случай отступления в глубь России. Безусловно, самое лучшее — под госпитали!
В этот момент в кабинет вошли Крыленко и Турчан. Молодой прапорщик оброс бородой, шинель была сильно измята: Главковерх не дал курьеру даже умыться, переодеться, прямо с поезда повез в Смольный.
Ленин быстро поднялся, пошел навстречу Турчану, не спуская глаз с его полевого планшета: что в нем?
— Привезли?
— Так точно, товарищ Ленин.
Прапорщик достал из планшета небольшой, из плотной бумаги, с гербом Германской империи и грифом министерства иностранных дел конверт. Вторая его сторона была залеплена толстыми сургучными печатями.
— Что тут?
— Не знаю. Майор генштаба, передавая мне ответ немецкого правительства, сказал, что вручает мир.
— Как немецкие власти к вам относились?
— Подчеркнуто корректно. Хорошо кормили. Но держали под охраной. Из Двинска привезли на станцию Утяны, посадили в какой-то казарме, правда хорошо натопленной, и двое суток не выпускали даже на прогулку. Из окна было видно только голое поле и недалекий лес.
— Да, немцы умеют охранять свои секреты.
— Поговорить удалось только с часовыми.
— Какое у них настроение?
— Немцы — народ осторожный. Однако солдаты открыто высказывались за мир. Война им осточертела. О перемирии говорят как о празднике.
— Так-так… — Ленин стоял, держа в руках конверт, Крыленко с удивлением отметил, что Ленина, похоже, больше интересует обстановка на фронте, чем немецкий ответ.
— Что на линии фронта?
— Когда шли туда, мы не видели ее, линии фронта. Прошли с белым флагом. Наши части отступали хаотической массой, многие солдаты были без оружия. А когда вчера вечером переходили назад, в районе Пскова гремела артиллерия. Немцам едва удалось договориться с нашим командованием о передаче нас. Признаюсь, я даже боялся, как бы не подстрелили свои.
— Чья гремела артиллерия? Наша? Немецкая?
— Шла дуэль. Как фронтовик, я это хорошо услышал.
— Силу… силу нашей артиллерии вы услышали?
— Думаю, с нашей стороны било не меньше стволов.
Ленин заложил руки назад, как бы спрятав конверт. Ему, конечно, не терпелось прочитать немецкие условия. Но не мог он не расспросить человека, только что побывавшего на линии фронта. Пусть на той стороне ему мало что удалось увидеть, но общую обстановку опытный военный не мог не почувствовать.
— Это превосходно, если у нас не меньше стволов, — Ленин повернулся к Крыленко. — Немцам нужно дать понять, что у нас есть силы для сопротивления, — и снова так же быстро подошел к Турчану, протянул руку: — Спасибо вам, товарищ. Передайте мою благодарность солдатам, сопровождавшим вас, Отдыхайте. Николай Васильевич, выдайте товарищам двойной паек. И два дня полного отдыха.
Турчан, по-армейски козырнув, вышел.
Ленин взглянул на конверт.
— «Правительству России». М-да, лаконично. И невыразительно.
Внимательно осмотрел печати и вдруг передал конверт Горбунову.
— Распечатайте.
А сам пошел за стол. Однако не сел в рабочее кресло, остался стоять, настороженный, напряженный, как бы ожидая нападения врага.
Горбунов глянул на стол, остановил взгляд на костяном ноже, которым Владимир Ильич разрезал книги, вскрывал конверты. Показалось, что этот нож непригоден для вскрытия засургученного конверта.
— Я возьму ножницы, — и пошел в комнату секретариата.
Ленин и Крыленко посмотрели друг на друга. Владимир Ильич сказал с горькой усмешкой:
— Сядем, Николай Васильевич. Присутствуем не при торжественном акте, — и показал глазами на конверт: — Что, по-вашему, тут?
— Ультиматум.
— Да, вы правы. Условия, конечно, жестокие. Но мы вынуждены будем принять их.
Текст был напечатан готическим шрифтом, что, безусловно, подчеркивало государственную важность и, может, даже угрозу — так писали свои ноты прусские князья. Текст уместился на двух страницах. Немецкая лаконичность.
Ленин читал по-немецки так же быстро, как и по-русски. Однако сочиненный Кюльманом и Гофманом и одобренный кайзером документ читал на удивление долго. Горбунов и Крыленко с тревогой следили, как менялось выражение его лица: морщинки резче прочертили широкий лоб, углубились, мучительно, как у человека, вдруг почувствовавшего сильную боль, скривился рот. Но только на миг. Тут же лицо приобрело выражение суровости.
Кончив читать, Ленин положил ладонь на ультиматум, пальцы его сжались в кулак.
— Вот где вылезла морда империалистического хищника! — Стремительно поднялся, взял листы в руки, взмахнул ими. — Вы послушайте, что они требуют! — Но не стал переводить по тексту, сказал своими словами: — В дополнение к брестским условиям немецкие милитаристы требуют всю Прибалтику, половину Белоруссии. Они вынуждают нас заключить мир с Центральной Радой и вывести все войска с Украины и из Финляндии. Мы должны демобилизовать старую армию и все части новой Красной Армии. Ах, мерзавцы! Все корабли наших флотов — Балтийского, Черноморского, в Ледовитом океане — разоружить! Карс, Батум и Ардаган отдать Турции и признать отмену турецких капитуляций. Они требуют беспошлинного вывоза нашей руды и хлеба. И в довершение — контрибуцию, которую прикрывают формулой — на содержание военнопленных и на покрытие потерь имущества частными лицами. Верни, Советская Россия, немецким баронам то, что отняла у них революция. Все эти условия мы должны принять на протяжении 48 часов и неотложно выслать делегацию в Брест-Литовск. За три дня подписать там этот архитяжелый мир и за две недели провести ратификацию его. Вот что, товарищи, требуют от нас немецкие империалисты! — Последнюю фразу Ленин произнес, словно с трибуны, перед большой аудиторией, и сел в кресло. Потер пальцами виски — заболела голова. Продолжал голосом, полным горечи: — Да, новые условия в десять раз хуже, в десять раз тяжелее, унизительнее, чем тяжкие и наглые брестские условия. А кто в этом виноват? — глянул на Крыленко и Горбунова, какое-то мгновение как бы подождал ответа, но ответил сам, с гневом: — В этом виноваты по отношению к великой Российской Советской Республике наши горе-«левые» Бухарин, Ломов, Урицкий, их компаньон Троцкий… Им давали брестские условия, а они отвечали фанфаронством и бахвальством, явным авантюризмом. И до чего довели? Нет, ответственности за это им с себя не снять! — Взял немецкий ультиматум, протянул Горбунову, сказал совсем другим тоном — добрым, деловитым: — Николай Петрович, Чичерину — для перевода. Архисрочно! Через полчаса соберется Центральный Комитет. Позвоните Стасовой.
Оставшись один, Владимир Ильич минуты три ходил по кабинету в глубокой задумчивости. Потом сел за стол, обмакнул перо в чернильницу, крупными буквами написал: «Мир или война?», подчеркнул заголовок двумя чертами.
Перо летело с быстротой мысли: «Ответ германцев, как видят читатели, ставит нам условия мира еще более тяжкие, чем в Брест-Литовске. И тем не менее, я абсолютно убежден в том, что только полное опьянение революционной фразой способно толкать кое-кого на отказ подписать эти условия. Именно потому я и начал статьями в «Правде» (за подписью Карпов) о «революционной фразе» и о «чесотке» беспощадную борьбу с революционной фразой, что я видел и вижу в ней теперь наибольшую угрозу нашей партии (а следовательно, и революции)».
Через полчаса статья была готова. Она кончалась словами: «Пусть знает всякий: кто против немедленного, хотя и архитяжкого мира, тот губит Советскую власть.
Мы вынуждены пройти через тяжкий мир. Он не остановит революции в Германии и в Европе. Мы примемся готовить революционную армию не фразами и возгласами (как готовили ее те, кто с 7 января не сделал ничего для того даже, чтобы попытаться остановить бегущие наши войска), а организованной работой, делом, созиданием серьезной, всенародной, могучей армии».
Ленин выступил первый — после того, как Свердлов зачитал русский текст ультиматума, а Троцкий с глубокомысленным видом высчитал: сорок восемь часов, данных на ответ, кончаются завтра в семь часов утра. Для чего ему нужны были эти многозначительные подсчеты? Не для того ли, чтобы дать сигнал «левым» — затянуть дискуссию до завтра и таким образом сорвать принятие немецких условий.
Ленин подумал об этом. Но больше всего Владимира Ильича возмутило, с какими спокойными лицами выслушали ультиматум противники мира, будто бы это была обычная информация, которую можно прослушать и забыть. Неужели люди не понимают, что нужно немедленно решать — жить Советской власти или быть растоптанной сапогами кайзеровских солдат. А вот Дзержинский хватает ртом воздух, видимо, сжало сердце. Побледнела Елена Дмитриевна Стасова, рука ее, писавшая протокол, заметно дрожит.
