– Прости, – кротко вздохнул юноша, но ни во взгляде, ни в лице его не было извинения.
– После этого случая мы и переехали в Вифсаиду, – объяснил Филипп. – Потому что скоро соседние мальчишки стали дразнить меня и обзывать уродом, хотя до этого много раз видели меня и не бранили… Ты много знаешь родителей, которые из-за такой чепухи продадут дом и переберутся в другой город?
– Нет, похоже, не эта обида, – задумчиво произнес Иоанн.
– А дальше – как сыр в масле! – обрадовался Филипп. – В Юлии отец приобрел хорошее имение. На берегу озера. С тенистым садом. С тремя виноградниками. Я с детства привык жить в красоте. Я спал в самой светлой и красивой комнате. Мне покупали красивые и дорогие одежды. Я ел красиво, пил изысканно… Ты скажешь: женщины? Ну так мне прислуживала самая красивая рабыня в хозяйстве. А когда пришел срок, отец привел мне такую красотку, которой писаный красавец позавидует!.. С ней я и потерял невинность. И понял, что, для того чтобы любить и ценить Красоту, можно и не быть красавцем… Женщин я обожал. Я лишь первое время их побаивался, потому что заглядывался и влюблялся в тех, для которых я был горбатым чудовищем и лысым уродом. Но скоро я отыскал совершенно других женщин: ласковых и услужливых, радостных и терпеливых, – потому что в любовных утехах я оказался сущим Гераклом. Все женщины, к которым я входил, были мною довольны: визжали от восторга и падали от усталости, называя меня божественным сатиром, неутомимым силеном, Паном на ложе – такие у меня были прозвища. И прежде всего они, конечно, любили мой кошелек, потому что щедрее меня не было у них клиентов… Боже мой! Что это я разболтался! – опомнился вдруг Филипп и с ужасом глянул на Иоанна: – Ты ведь еще юноша. И наверное, девственник! Прости меня.
– Ничего, ничего. Говори. Тебе нужно выговориться, – безразличным голосом, но словно заглядывая в душу Филиппу ответил Иоанн.
– Ничего мне не нужно! – гневно вскричал тот. – Я никому этого не рассказывал! Даже Толмиду. Ты сам меня вынудил. А как такое можно говорить?!
И тут же продолжил почти радостно:
– Они, конечно, продажные женщины. И настоящая Красота не может быть развратной. Но этой развратной красотой я иногда упивался. Я словно мстил всему женскому роду за ту добродетель, которая меня отвергла, за то презрение, которая даже простая служанка испытывает к моему уродству. Всех шлюх в Вифсаиде я перепробовал – юных и пожилых, красавиц и дурнушек. И все они были для меня прекрасны, как Ева. А самых красивых я иногда раздевал и дальше не трогал, любуясь ими, как скульптор, как древний язычник богиней мог любоваться, – и час, и два, и ночь напролет иногда… И некоторые из них плакали, думая, что я ими брезгую и потому не ласкаю, не познаю их… И этим я платил еще щедрее, еще дороже. Потому что с ними я чувствовал себя Пигмалионом, Богом почти чувствовал!
Фу, мерзость! – тотчас воскликнул Филипп, закрывая лицо руками. Но тут же убрал от лица руки и насмешливо объявил: – Примерно тогда же я стал заниматься философией. Учителями моими были греки, которых много было в филипповой тетрархии. Сперва я увлекся киниками. Мне показалось, что все они были уродами и издевались над миром, потому что хотели доказать себе, что мир еще более уродлив, чем они сами. Затем от киников я перешел к стоикам, не к нынешним римским модникам, а к греческим, классическим – Зенону и Посидонию. Но стоики – в том, что касается их онтологии и психологии, – показались мне слишком заумными… И тут я влюбился в Платона. Его блистательный «Пир» с прославлениями Эрота, с теорией половинок, рассказом Диотимы о рождении в прекрасном! Ты читал этот грандиозный диалог?
Иоанн не ответил.
– Добродетель Сама-по-Себе! – восторженно продолжал Филипп. – Бренность тела и бессмертие прекрасной души. Красота как высшее проявление Бога! Истина как величайшая идея и как единственная из целей, к которой только и может стремиться человек! Тут было чем восхититься, отчего прийти в исступление… Чего стоит один платоновский «Тимей»!..
Филипп с надеждой посмотрел на Иоанна и тут же горько усмехнулся.
– Но прежде всего, конечно, Сократ. Внешне – такой же урод, как я. И словно с меня списан… Знаешь, я даже решил, что в прошлой жизни я был Сократом. И вот, снова родился на свет, в таком же уродливом теле и с прежней прекрасной душой, рвущейся вознестись на небесной колеснице к Красоте, Благу и Свету… Я даже отыскал в своей родословной каменотеса и повитуху! Представляешь? Оказалось, что скульптором был мой дед по отцовской линии, а повитухой – мать моей мамы, бабушка-гречанка… Ведь, как ты помнишь, отец Сократа, Софрониск, был камнетесом, а мать Сократа, Фенарета…
– Я не знаю греческих философов. Я никого из них не читал, – вдруг объявил Иоанн, решительно и печально.
Филипп умолк, не докончив начатой фразы. Его выпуклые глаза совершили несколько резких оборотов, очертив и отразив в себе всю окружающую местность: склон Елеонской горы и долину Кедрона; одинокую старую маслину, к которой вела дорога, и Храм и Город, от которых она уводила; бледную полную луну, восходящую на востоке, и яркое предзакатное солнце, перерезанное тонким и длинным черным облаком. И, совершая эти обороты, глаза все больше наливались влагой и наполнялись светом. А после разом высохли и потухли. Или взгляд обратился внутрь, в душу Филиппу.
– Ну да, в нашей Вифсаиде не было театра, – глухим и каким-то не своим голосом заговорил Филипп. – А я вдруг увлекся театром. И на представления стал ездить в Тивериаду… Пересекал озеро… У меня была собственная красивая лодка, очень устойчивая… И вот, в театре, на одном из спектаклей… Не помню, что тогда давали. Но точно не комедию, а трагедию. Чуть ли не «Медею» Еврипида… Я только вошел в театр и сразу же почувствовал ее присутствие. И в сторону этого моментально понятого и почти осязаемого присутствия стал смотреть… Я плохо сейчас говорю, не подбирая слов. Но знаю, ты поймешь меня и тоже почувствуешь… Я стал смотреть и увидел женщину. Она сидела с каким-то богатым и красивым мужчиной. Как я потом выяснил, это был ее тогдашний любовник. Она была продажной женщиной. Таково было ее ремесло. Но, в отличие от обычных иудейских блудниц или греческих порн, она выбирала себе одного поклонника. Непременно богатого и, как правило, красивого. И только с ним делила ложе, только от него принимала деньги и подарки. Иногда неделю, иногда месяц, порой даже три месяца. Но, когда он ей надоедал, выбрасывала его, как капустную кочерыжку, и тут же находила себе другого покровителя… Я не стану описывать тебе ее красоту, – продолжал Филипп. – Во-первых, потому что у меня не получится. Во-вторых, потому что, пожалуй, ее красивой нельзя назвать. Но в ту же секунду, как я на нее глянул, и, пожалуй, даже до этого, когда лишь почувствовал, что она сидит в амфитеатре… Попался! Пропал! Жадно вдохнул воздух и вместе с ним проглотил крючок. Который уже никакими силами из себя не вырвешь, как ни мечись и ни дергайся! Потянут за леску. Вытянут на обжигающий воздух! Под лютый, удушливый свет!
Филипп шумно глотнул и некоторое время жадно дышал, словно и впрямь едва не задохнулся. А Иоанн теперь перестал заглядывать Филиппу в глаза и смотрел себе под ноги.
Некоторое время они молча стояли друг против друга на середине Иерихонской дороги. И странное дело: не было на этом всегда оживленном пути ни паломников, ни обычных прохожих – ни одна душа не спускалась и не восходила теперь по дороге.
– Она любила театр, бывала почти на каждом представлении, – наконец прервал молчание Филипп. – Это мне очень облегчало жизнь. Я приезжал в Тивериаду, ездил за ней в Кесарию Филиппову, в Хоразин, в Птолемаиду, в Кесарию Стратонову… Я садился как можно ближе к ней. И с каждым разом все ближе и ближе. Иногда, когда места были заняты, я тайно платил деньги, и люди охотно пересаживались…
– Она тебя скоро заметила? – спросил Иоанн.
– Через год… Она обычно очень внимательно следила за представлением. Но даже если совсем не смотришь по сторонам, трудно не обратить внимание… Слишком в глаза бросаюсь!..
– Сама к тебе подошла?
– Говорю: через год… В перерыве между трагедией и комедией велела своему спутнику принести ей ливанских груш и, как только он ушел, подошла ко мне и спросила: «Ты не меня преследуешь, красавец?»
– Так и сказала «красавец»? Или ты сам сейчас придумал и вставил слово?
Филипп раздраженно мотнул головой и продолжал:
– «Ты не меня преследуешь, красавец?» – спросила она. А я впервые увидел ее глаза. Хуже – заглянул в них… У моей матери был изумруд. Отец подарил ей на свадьбу. А отцу он достался от моего деда. А тому – от его отца… Изумруд этот, как гласит наше семейное предание, некогда был вывезен Александром Великим из Индии и каким-то образом попал к нам в семью. Его как талисман передавали по наследству. А отец подарил матери, в которой души не чаял… Волшебный был камень. Если на него долго смотреть, возникало ощущение, что камень этот будто расширяется, растет на глазах, в нем раскрывается некий зеленый коридор, в который тебя увлекает, словно засасывает и поглощает… Мама однажды заметила, как я любуюсь этим изумрудом, и запретила мне прикасаться к нему, доставать из ящика, сказав, что камень опасный и может повредить моей душе… Так вот! У нее были такие же волшебные глаза! На поверхности – матовые и как будто черные. Но когда они начинали тебя затягивать, сначала ты оказывался в изумрудном сиянии, затем – в сапфировом полумраке, а на самом дне ее взгляда манил и пугал кровавый рубин… Этим взглядом ее я был оглушен. Я почти потерял сознание. Я перестал понимать, что я говорю и что делаю… И на ее вопрос я ответил: «Я хочу провести с тобой ночь. Я целый год только и брежу о тебе!» Она тут же выкинула меня из своего взгляда, словно выплюнула, но ответила довольно приветливо, хотя и насмешливо: «Я очень дорогая женщина. Осилишь ли?» А я в помрачении своем спросил: «Сколько?» Она улыбнулась и назвала сумму. Цена была баснословной! На такие деньги у нас в Вифсаиде можно было арендовать целое блудилище и круглый год им пользоваться в полном одиночестве!.. Ни секунды не задумываясь, я сказал: «Согласен». А она ответила: «Тогда завтра вечером». И назвала место…
