— Волк? — удивился Ваня.
— Имя такое, — пояснил Андрей Васильевич и тотчас приврал: — Они же все имена себе новые придумывают, чтобы только не называться именами святых. Любопытно бы знать, какое себе Антиох выбрал. Чего не знаю, того не знаю, врать не стану. А вот Софья, как я слышал, требует, чтобы её называли Волчицей. Ибо на самом деле она давно уже не жена Ивану, а тайная супруга Волка Курицына.
— Да не сплетни всё сие? — снова усомнился князь Борис.
— Не сплетни! — твёрдо заявил Андрей Горяй. — Сам прикинь — сколько лет не могла морейская ведьма детей Ивану родить, а как с Волком спуталась, так её и прорвало, волчицу мерзкую. И Васька, и Юрий — от Волка у неё. И они не Васька и не Юрий, а Волчонок и Бирючонок. Третий народится — Аукой назовут.
— И верно, — согласился Борис Волоцкий, — то она неплодная, неплодная была, а то вдруг заплодилась.
— Вот, — довольный тем, что брат с ним соглашается, сказал князь Андрей. — Так что, когда закончим войну с Ахматом, не миновать нам идти со своими полками на Москву да изгонять из Москвы нечисть поганую. Страшные времена наступают. Колеблется на Руси Церковь Христова. Только в наших уделах и сохраняется ещё дух православный.
— В обители-то у Иосифа нам что рассказывали, — кивнул Борис.
— Правильно, — поддержал Андрей, вспоминая, как монахи говорили об ужасных видениях, посещающих игумена Иосифа. Мол, на Москве ставят трон Антихристу, и зижителей этого трона Иосиф даже уже по именам знает.
За разговором они подъехали к такому месту, где с их дорогой соединялась слева другая дорога, и по ней ехало десятка два всадников, сближаясь с Андреем, Борисом и Ваней, которые двигались во главе своего основного войска. Приглядевшись к одному из наездников, Андрей Васильевич узнал в нём того самого дьяка Фёдора Курицына, о котором недавно шла речь. А когда ещё ближе подъехали, увидел и брата его, Ивана-Волка, а также муроля Аристотеля.
— Легка нечисть на помине, — сказал он, скрипнув зубами.
— Здравы будьте, князья светлые! — крикнул дьяк Фёдор, кланяясь братьям-князьям, не сходя с седла.
— Здорово, коли не шутишь, — угрюмо ответил Андрей Васильевич. Встретившиеся Ивановы люди вызывали в нём столь сильное отвращение, что он вмиг почувствовал, как по жилам течёт не кровь, а уксус. Курицыны со своим отрядом, разумеется, пропустили Андреево и Борисово войско, остались ждать, чтобы пристроиться в пятки. С одной стороны, это было проявлением вежливости, но с другой — чёрт их не знает, вдруг да нападут сзади?
Так и стояла в глазах нахальная рожа дьяка Фёдора. А какая великолепная была сбруя на его коне — нагрудник, изукрашенный золотыми бляшками с финифтью, татарское седло, а иод седлом — ковровый чепрак, который и в лютую зиму не всякий боярин имеет для покрытия крупа любимого коняжки. А сам-то каково одет, дьячишко дерзкий! Шапка такая, что по ней судить — не Андрей Васильевич князь удельный, а Курицын.
Князь Горяй подъезжал к Кременцу, всё больше и больше распаляясь на своего старшего брата, государя Ивана Васильевича.
Глава тринадцатая
МОКРЫЙ КУРИЦЫН
— Значит, вы, маэстро, всё-таки полагаете, что существует некий Высший Разум? — сказал дьяк Фёдор, глядя на то, как мимо проезжает довольно значительное войско строптивых братьев великого князя. Разговор с Фиораванти, о котором он так долго мечтал, наконец-то состоялся сегодня, по дороге из Боровска в Кременец. Молчаливый фрязин впервые разоткровенничался, признался, что не верит в Бога в общепринятом смысле, но верит в нечто, что всё же мешает миру превратиться в хаос. Беседа велась на смешанном русско-итальянском языке, поскольку Курицын не владел в совершенстве языком Петрарки, а Фиораванти до сих пор путался во многих русских словах и понятиях. Но в основном они друг друга понимали правильно.
— Да, — отвечал Аристотель. — Высший Разум непременно есть.
— Но не Троица с Иисусом Христом и Святым Духом?
— Нет. Особенно в понимании западной Церкви — что Святой Дух исходит и от Отца, и от Сына.
— Это, если я не ошибаюсь, Карл Арнульфинг придумал? — блеснул познаниями Фёдор Васильевич.
— Да, Карл Великий, — кивнул веницейский муроль.
— Мне приятно беседовать с таким просвещённым мужем, как вы, маэстро, — слегка поклонился Аристотелю дьяк.
— Опять вы по-фряжски, — обиженно прогудел брат Фёдора, Иван, который в последнее время почему-то стал требовать, чтоб его именовали Волком. Мол, слишком много на Руси Иванов, надобно хоть как выделяться. Вспомнил имечко, данное отцом. И детей своих Иван-Волк просил называть не Курицыными, а Волковыми. Якобы об этом мечтал умерший в позапрошлом году родитель.
— Горе ты моё, — проворчал Фёдор. — Говорю тебе: учи языки.
— Ну не дал Господь! — развёл руками Иван-Волк.
Фёдор перевёл брату суть последнего разговора. Аристотель предложил дальше разговаривать по-русски.
— Ладно, — согласился Фёдор. — Так вот, в довершение — я вам скажу так, что сам пришёл в недавнем времени к твёрдому умозаключению, что никакого Бога вовсе нет, даже Высшей Воли или Высшего Разума, как вы это называете. Чтоб мне с седла свалиться, ежели я не прав! На чём же держится мир, спросите вы?
— Да, мир, в значении il mondo, — кивнул Фиораванти.
— На высших духовных проявлениях лучших людей, населяющих этот ваш il mondo, — сверкнув глазами, ответил Курицын.
— О, это сильни слово, — улыбнулся фрязин. — И каки образом сие происходит?
— Во время мощного духовного подъёма человека-творца, — сказал Фёдор, сделав пред собой движение руками, будто он схватил кого-то за голову и с большим усилием отпихнул от себя. — Когда он творит, мыслит, сочиняет, создаёт в своём воображении грядущее творение, когда мучается раздумьями об этом il mondo, который изначально был создан каким-то древним-предревним его прародителем.
— Мир создан человеком? — переспросил Фиораванти.
— Да, — кивнул Курицын. — Изначально был маленький бог, меньше, чем вот этот ноготь на мизинце. Он стал творить и создал своё тело, выдумал его, и оно наросло на нём. Быть может, изначально не такое совершенное, как наше. Да и наше не совершенно, оно будет продолжать совершенствоваться. Продолжая творить, сей бог, которого мы и назовём прачеловеком, прапращуром, создал весь мир. И этот мир совершенствовался благодаря его многовековому творчеству вместе с телом.
— Он и сейчас жив? Adesso? — удивился Аристотель.
— Да, жив, — ответил дьяк. — Во множестве ныне живущих своих отпрысков. Но не в каждом человеке, а лишь в творцах. Таких, как вы, маэстро, как я, как Филарете, Брунеллески…
— А я? — спросил Иван-Волк.
— Отчасти, — усмехнулся его брат. — Ты слишком мало трудишься для того, чтобы в тебя в полной мере вселился дух прачеловека.
— Но ведь многие из творци, про котори вы говорите, верят в Бога и даже в Trinitas Sancta[148], — возразил Фиораванти.
— Религия необходима, — сказал Курицын. — Многие могучие творцы создают миродержание в минуты своего огромного религиозного подъёма. Человек-бог благоговейно и искренне молится некоему Высшему Существу, не зная, что сие Высшее Существо есть он сам. Выплёскивая из себя стон к Богу, он на самом деле выплёскивает из себя то, из чего лепится мир, совершенство мира. Избранные, свободные люди, как вы и я, могут не верить в Бога, способны не верить в Бога и при этом продолжать жить и творить. Но и нам нужны совокупные моления великому духу прачеловека, живущему в нас, в нашей крови. Именно в крови, заметьте это. Кровь оттого священна и оттого во всех людях вызывает таинственный трепет. Возможно, первым творением прапращура была кровь. Она вытекла из глубины его сознания, ещё не обретшего плоть, обволокла изначальный дух, и уже из неё стало нарождаться человеческое тесто, призванное стать плотью, костями, внутренностями, мозгом, кожей, власами…
— Трогаемся! — нетерпеливо ёрзнул в седле Иван-Волк, видя, что показались последние ряды Андрее-Борисова войска.
Пристроившись к хоботу[149], Курицыны, Фиораванти и их дружина продолжили свой путь к Кременцу. Продолжилась и беседа. Правда, Аристотель отчего-то стал всё больше хмуриться и отмалчиваться, а это означало, что вскоре он и вовсе прекратит разговор. Но дьяк Фёдор Васильевич настолько увлёкся своими рассуждениями, что не замечал угрюмости фрязина, продолжая словоизлияния:
— Зачем, спросите вы, нам нужна власть всяких там князей и бояр? Нам, носителям высшего смысла! Как это ни глупо, а нужна. Для того, чтобы самих нас удерживать от нас же самих. Иначе количество наших духовных выплесков окажется гораздо большим, чем необходимо, и тогда мир может взорваться от перенапряжения. Когда великого человека сжигают на костре, объявив его еретиком, я не заплачу о нём, нет! Во всём есть смысл. Значит, этим великим человеком надобно было пожертвовать, дабы ограничить развитие мира. Ибо сие развитие должно происходить равномерно. И я готов написать книгу, воспевающую произвол властителей. Именно так! И я напишу таковую. Клянусь!
