Откинув одеяло, в ночной сорочке Марина прошлепала босыми ногами к оконцу. Оно высоко, и Марина поднялась на носки, разглядела краешек неба. День обещал быть теплым и ясным, как вчерашний.
В замке вдруг поднялся шум, крики. Марина услышала голос Яся Замойского:
— Пани Марина!
Марина и опомниться не успела, как Замойский, радостно-возбужденный, ворвался в опочивальню:
— Виктория, пани!
И замолк, попятился, увидев раздетую Марину. Тонкие брови Марины поднялись удивленно, спросила насмешливо:
— Над кем одержал победу пан Ясь?
— Там гонец от царевича Димитрия с письмом.
— Где оно? Почему ты не принес его? — начала злиться Марина. — О Пресвятая Мать Божья!
Вбежали холопки, принялись одевать госпожу. Вскорости и Замойский с письмом воротился. Марина сорвала печать, развернула свиток.
«Моя кохана, — писал Отрепьев. — Всевышний милостив ко мне. Скоро я вступлю в Москву и сяду на отцовский трон, коварно захваченный в мое малолетство Годуновым. Исполнится твоя мечта, кохана моя, ты будешь русской царицей…»
В опочивальню торопливо вошел воевода Юрко. Марина, сияющая, кинулась к нему:
— Отец, слушай, о чем уведомляет нас царевич!
Она прочитала письмо вслух.
— Сто чертей его матке! — радостно воскликнул Мнишек и притопнул ногой, будто собираясь пуститься в пляс, но тут же подбоченился: — Але я не царев тесть?
Марина звонко рассмеялась. Шаловливо погрозив Замойскому пальчиком, спросила:
— Пан Ясь желает в Москву?
* * *
Хотя всем известно, что Смоленск и Киев исконно русские города, но короли польские и великие князья литовские давно вели за них борьбу с московскими князьями.
В четырнадцатом и пятнадцатом веках им удалось овладеть этими городами, но в 1514 году Речь Посполитая не удержала Смоленска. Русские войска царя Василия Третьего освободили город, и все последующие попытки Королевства Польского и Великого княжества Литовского вернуть Смоленск не принесли успеха. Русские прочно закрепились на смоленском рубеже.
Став королем Речи Посполитой, Сигизмунд тоже вынашивал план отнять Смоленск у Руси. С появлением самозванца эта мысль обрела реальную уверенность. Король рассчитывал на смуту в русской земле, и первые успехи Отрепьева его обнадежили.
За победами Отрепьева последовало его поражение, и тогда Сигизмунд засомневался в затее с самозванцем. Он уже начал подумывать, не засылать ли посольство в Москву, к царю Борису, обвинял князя Вишневецкого и воеводу Мнишека, но тут пришло новое известие: воинство Отрепьева снова двинулось на Москву, а стрелецкие полки отходят без боя. Сигизмунд воспрянул духом, Речь Посполитая расширит свои границы за счет Смоленска и Новгорода, Пскова и иных русских земель, обещанных самозванцем королю. А весной из Рима в Краков возвратился епископ Рангони и имел тайную беседу с королем Сигизмундом.
* * *
С полудня затопили баньку. Отрепьев мылся не один, вместе с князем Татевым. Вдосталь нахлестались березовыми веничками, разомлели на пару, тело огнем горело. Царевич на полок взобрался, стонал от удовольствия. Татев, тонконог, брюхат, плеснул на раскаленные камни корчагу хлебного кваса. Зашипело, паром затянуло баньку. Услужливо склонился над Григорием:
— Дай-ко, государь, спинку те помну.
И щипками пальцев принялся оттягивать ему кожу.
Пар рассеялся. Отрепьев то один бок подставит Татеву, то другой.
— Еще чуток, князь. Поясницу не забудь. Хорошо!
Татев усердствовал. Пот в обилии выступил на лице. Капли бисерились на бороде, зацепились в волосатой груди.
— Белотел ты, государь.
— Каким уродился. Ох, ох, старайся, князь Иван Андреич.
— Хлебни, государь, кваску. Аль медка хмельного желаешь?
— Ты, князь, отца моего и матушку знавал, как мыслишь, в кого я удался?
Отрепьев оторвал от полка голову, испытующе впился в Татева взглядом. Князь разжарился, красный, не видно, смущен ли он вопросом либо нет. Ответил нагло:
— По всему видать, в матушку ты, государь.
— И я тако же соображаю, — согласился с ним Отрепьев и тут же снова спросил: — А не доводилось ли тебе, князь Иван Андреич, видывать меня в мальстве?
— Чего нет, государь, того нет, — ответил Татев. — В милости ты у Бога, чудом спасся. А слухов-то, слухов сколь хаживало! Погиб царевич, зарезался! — И будто ненароком полюбопытствовал: — Кто те доброхоты, какие смерть от тебя отвели?
Отрепьев нахмурился:
— Любопытен. Однако ныне не укажу на них, от Бориски поберегу.
— Прости, государь, за вопрос.
— Ну-тко, окати меня холодной водицей. Бр-р!
Григорий слез с полка, вышел в предбанник, долго растирал грудь льняным полотенцем, потом протянул его Татеву:
— Оботри!
И подставил спину.
Надев рубаху и порты, вдруг заглянул Татеву в глаза:
— А что, князь, коли Годунов вывернется и насядет на меня, ты вмиг к нему переметнешься, изменишь мне?
На губах у Отрепьева усмешка, не разберешь, шутит аль вправду говорит. Татев заюлил, глаза в сторону отвел:
— Зачем, государь, сказываешь такое? Либо чем заслужил я твою немилость?
Натянув сапоги, Григорий проговорил примирительно:
— Ладно, князь Иван Андреич, без умысла я. Говариваю такое, зная вас, бояр. Сколь вас в рань пору от меня отреклись, к Годунову подались.
— Тебе, государь, видней, — смиренно промолвил Татев и угодливо распахнул перед Отрепьевым дверцу баньки.
* * *
Хоть срок в три года мал, да для мятущейся, исстрадавшейся Руси ох как длинен.
В три голодных лета вымерло на Руси люда — никаким счетчикам не учесть. Да и какой подушной переписью измеришь людскую боль и страдание?
В ненастную пору, что в Великом переселении, стронулся народ с насиженных мест. Бурьян и цепкий кустарник вольготно рос по пустынным деревням и селам.
Со времени ордынского разорения не видела подобного русская земля!
К моровым летам смута прибавилась. Но наступил тысяча шестьсот пятый год. К концу марта выпали обильные дожди, а потом наступило враз ведро и засулило добрым урожаем. Потянулись крестьяне в родные края, однако смуте все еще не было видно конца.
Поджидая растянувшееся войско, Григорий Отрепьев остановился в Туле, а Москва тем часом собирала против самозванца новые силы.
* * *
Отдыхал Артамошка, блаженствовал. Домашняя жизнь, не изведанная ранее, размягчила душу, действовала умиротворяюще.
С легкой Агриппининой руки не переводилась у них работа, была и еда. Отдалялось пережитое, напоминало оно тяжелый сон, оборвавшийся враз. Реже вспоминались ватажники.
Ночами, когда, намаявшись от дневных забот, Артамошка умащивался на полатях, нет-нет да придет ему на ум Хлопко Косолап с товарищами. А днем в звоне кузнечного молота, в гудении огненного горна ночные видения забывались. Когда же завернувшие в кузницу мужики заводили разговоры о царевиче Димитрии, Артамошка помалкивал. И не потому, что доноса остерегался, нет. Просто знал, что мужика, уверовавшего в царевича, не переубедить. Вот когда им, как ему, Артамошке, аль комарицким ватажникам, самолично доведется увидеть, на что горазд царевич Димитрий, защищая бояр и панов, тогда поймут.
* * *
В апрельскую распутицу и бездорожье из Москвы тронулось новое ополчение. Поговаривали, что государь воеводой поставит Басманова. Бояре в кулак шептались: «Не опомнились, как Петр над нами, родовитыми, возвысился…» Ан когда настала пора вести полки, Годунов не Басманову воеводство вверил, а князьям Голицыным, Василию Васильевичу и Ивану Васильевичу.
Честь Голицыным хоть и великая, да князь Василий в душе недоволен, не та пора, чтоб наперед высовываться. В самый раз повременить, еще неизвестно, чем смута на Руси закончится.
Так думал князь Василий Васильевич, но государю перечить не осмелился.
Смерть Бориса Годунова. Присяга царю Федору Борисовичу. Самозванец в Туле. Княжеская измена. Смерть царя Федора. Москва царевичу Димитрию кланяется.
Кто знает, кто ведает, когда человеку его последний смертный час отведен?
День царя Бориса начался как обычно. С утра в Трапезной палате толкались бояре, ждали государева выхода, но Годунов, облачившись, уединился с сыном. О чем говорили в Тронной до обеда, им двоим лишь известно.
Боярам скучно, судачили об одном — самозванец с языка не сходил.
«Слыхано ль, самозванец Тулой овладел и на саму Москву прет. По всему государево воинство бессильно совладеть с ним…»
Имена бояр и дворян изменников поминали шепотом. С появлением государя смолкли.
Борис вышел из Тронной, опершись на плечо Федора, повел по палате взглядом. Бояре склонили в поклоне головы. Годунов догадался, о чем речь до него вели, сделался пасмурным.
