Все было не так, как было, а так, как казалось. Один из приспешников Мюрата, Жозеф Венгард, вместе с итальянским офицером-адъютантом и солдатом-денщиком был спрятан Мирандой в его собственном доме, а общественное сознание приписало это гостеприимству маркиза. И произошло это с помощью и по причине распущенных кем-то слухов. Никто не знал и не подозревал, каким образом, но именно так все и происходило день за днем, усугубляя тяжесть вины, вменяемой сыну писаря из Оскоса; многие когда-то отказывали ему в принадлежности к роду идальго, а теперь вынуждены были терпеть от него все, ибо он стал маркизом и обладал несметным состоянием и безмерной властью, которую лишь злословие, самое смертельное и коварное оружие в мире, могло в конечном итоге разрушить.
Так протекали последние месяцы, последние недели, последние дни этого позорного времени, а Антонио Ибаньес продолжал жить затворником в своем доме, созерцая море из своей стеклянной башни, будто паря над всем миром, вдали от всего, ибо власть, которую все приписывали ему, была так велика, что никто даже и не думал о нем как о человеке, удрученном несчастьем, обрушившимся на его страну, и позором, непосредственно затрагивавшим его собственное семейство.
И вот наступило первое февраля 1809 года. Дивизия астурийской армии численностью семь тысяч человек под командованием генерала артиллерии Хосе Ворстера, человека жестокого и не страдавшего чрезмерной совестливостью, вознамерилась пересечь лиман, дабы вытеснить войска Фурнье из Рибадео.
9
Утро этого дня выдалось солнечным, а городок выглядел опустевшим. На рассвете несколько собак вынюхивали что-то на ярмарочной площади, но вскоре и они исчезли. Большинство жителей, предупрежденные своими близкими с другого берега Эо, решили отправиться в горы или перебраться в другие селения, чтобы держаться подальше от пути, по которому, судя по всему, предстояло проследовать французским войскам, а также от мишеней, которые мог избрать Ворстер, ибо хоть он и был артиллеристом, но стрелял не слишком-то метко; горожане предполагали, что именно могло служить этими мишенями, ибо если и есть что особенно необыкновенного в галисийцах, так это легкость, с какой передаются между ними слухи. И если об этом знали жители Рибадео, то и Фурнье тоже; а посему, едва получив сообщение о намерениях Ворстера, он приказал своим гренадерам дисциплинированно приступить к эвакуации, дабы не создавалось впечатление беспорядочного бегства и даже отступления, вызванного напором войск противника, которые с самого раннего утра приступили к обстрелу городка. Как раз тогда собаки и убежали с площади.
Ворстер отдал приказ подвергнуть жестокому обстрелу дороги, по которым, как ожидалось, будет производиться эвакуация войск французского генерала. Он также посоветовал, чтобы время от времени какой-нибудь снаряд будто ненароком залетал на ярмарочную площадь Рибадео, пусть даже с риском попасть в соседние дома, в том числе и в дом маркиза. Очевидно, он знал, зачем он это делал. Так прошел день, и пушечные залпы подготовили почву для завтрашнего вторжения войск, которые Ворстер держал в состоянии боевой готовности.
Франсиско Ломбан, сват Ибаньеса, в полдень зашел навестить его. Он всего несколько часов назад прибыл в Рибадео из Овьедо, проехав через Кастрополь и Вейгуна-Эо, и был действительно весьма напуган новостями, которые ему пришлось услышать по поводу поведения Ибаньеса. Он предварительно переговорил со своим старшим сыном, и именно тот, узнав эту новость из уст полковника войск обороны Тинео, сообщил своим близким о том, что готовится по ту сторону лимана.
Когда Франсиско приблизился ко дворцу, прошло уже полчаса или даже больше с тех пор, как перестали громыхать пушки; полагая, что обстрел уже не возобновится, он отправился к дому хозяина литейного завода. Утро прошло у него в попытках смириться, насколько это было возможно, с грохотом канонады и убедить себя, что со стороны Астурии не последует выстрелов в их сторону, а также в раскаянии по поводу того, что он слишком поспешил прибыть сюда со своими известиями; но ведь он считал, что должен предупредить остальных своих сыновей и близких обо всем, что им предстояло. Теперь ему оставалось оповестить об этом лишь свояка.
На протяжении всего утра он слышал, как снаряды с воем проносятся над домами, и удостоверился в том, что некоторые из домов были задеты, правда лишь слегка, но это давало понять, что с ними случится, если вместо случайных залпов специально нацеленные снаряды разрушат особняки в западной части города. Но испанский генерал с английской фамилией отдал самый категорический приказ не прекращать беглый огонь по дорогам, ведущим в остальную часть Галисии. Это Ломбану было известно от сына, который заверил его, что Рибадео не подвергнется никакой опасности. Ворстер был убежден, что Фурнье ни за что на свете не попытается пересечь Эо и подойти к Овьедо.
Ломбан отдавал себе отчет, какой образ хозяина Саргаделоса сложился у населения, испытывал страх за него и, не доверяя слухам, надеялся обнаружить в поведении этого просвещенного человека нечто, что подтвердит правдивость или ошибочность того, что ему довелось о нем услышать. В любом случае, было ли то, что болтали, правдой или ложью, его по-настоящему тревожила судьба маркиза, и, как только смог, он пришел в особняк, чтобы поинтересоваться делами свояка и известить его о том, о чем уже уведомил других.
Ломбан с симпатией относился к Ибаньесу. Он считал его членом своей семьи и в глубине души восхищался правнуком человека, бывшего некогда старшим окружным судьей Овьедо, который сумел выбраться из нищеты и подняться столь высоко. Ибаньес мог держать себя сколь угодно надменно, но он был человеком слова и работягой, дедом тех же внуков, что и Ломбан, а при удобном случае проявлял удивительную щедрость по отношению к своему зятю Франсиско, сыну Ломбана; и, даже узнав о нем то, что, судя по всему, знает теперь, он продолжал вести себя с мужем своей дочери по-прежнему. Старый Франсиско Ломбан подозревал, лучше сказать, боялся, что один из снарядов, выпущенных неподалеку от Фигераса, угодил во дворец маркиза Саргаделоса и ранил кого-нибудь. И еще он боялся, что люди из местных воспользуются случаем, чтобы предъявить маркизу старые счета, которые уже давно передали им его враги, дабы другие вместо них потребовали расплаты.
Когда он приблизился ко дворцу и вошел в него, он обнаружил, что его сват собирается пообедать, воспользовавшись тем, что он назвал временной передышкой в обстреле. Он был спокоен и даже, казалось, чувствовал себя счастливым в ситуации, которую следовало бы расценивать как весьма суровую. Когда Ибаньес пригласил гостя сесть с ним за стол, тот тут же согласился, и в ожидании обеда они обсудили то, что произошло этим утром.
— Кажется, наконец-то они наступают, — заметил Франсиско.
— Давно пора. Нам удалось бы избежать многих неприятностей, если бы они пришли раньше, — ответил ему Ибаньес.
— А почему же они этого не сделали? — спросил Франсиско Ломбан в надежде вызнать таким образом самые сокровенные мысли маркиза.
— Ну, видно, твой сын, который, возможно, является приспешником этого пройдохи Ла Романы, не слишком-то проявлял себя сторонником подобных действий, а Ворстер к нему весьма прислушивается.
— Ужасно думать, что это наши стреляют по нам, — сказал в ответ Ломбан, дабы изменить направление, которое принимала беседа.
— Еще ужаснее ждать этого и понимать, что они не решаются. Когда я увидел, что они устанавливают батарею в Сан-Романе, мне даже показалось, что у меня стало радостно на душе.
— Как?
— Когда я увидел, что…
— Нет, это я понял. Но как это ты увидел? — спросил Ломбан.
— Так я был в своей башенке, разглядывая в подзорную трубу все, что происходит вокруг. Я провел там все утро. Это поистине впечатляющее зрелище.
— Будто тебя это и не касается? — сказал ему в ответ сват с оттенком горечи, иронии и удивления в голосе, что не прошло незамеченным для маркиза Саргаделоса.
— Как это может не касаться меня! Это войска, верные королю. Это имеет самое непосредственное отношение к моей жизни. На карту поставлено наше достоинство, — изрек Антонио Ибаньес, исполненный величавого и несколько не свойственного ему пафоса.
— Так ты не помогаешь французам?
— Я? Да… с какой стати я вдруг буду им помогать! Да ты, может, с ума сошел! — отрезал Антонио Ибаньес.
— Но они прошли мимо литейного завода и не тронули его.
— Ну так его трону я, как только увижу, что французы собираются стрелять в меня моими же собственными снарядами. А ты что думал? — удивился Ибаньес. — Разве я не поступил таким образом с Орбайсетой? — Теперь он возмутился, заметив выражение лица своего родственника.
