Рожинский, настроивший против себя почти всех военачальников и приговоренный заочно Дмитрием к смерти, невольно взял сторону короля. В своих письмах он звал его в Тушино, обещая скорую победу над Шуйским, который якобы поссорился со Скопиным, и спихнуть его с трона помогут все москвичи.
Но король не отвечал на его призывы, он, видимо, не забыл письма, в котором тушинцы требовали его ухода назад в Польшу и под которым первой стояла подпись гетмана Рожинского.
— Я не верю ни единому его слову, — говорил Сигизмунд.
А меж тем в Тушино войско кипело, как котел, в любой миг готовый взорваться. Воевода Тышкевич, ненавидевший гетмана, стал исподтишка настраивать жолнеров против него. Не отставал от Тышкевича и пан Мархоцкий, прямо требовавший: «Надо собрать коло. Ты начни, Самуил, а я поддержу. А на коло мы его выведем начистую воду».
И Самуил Тышкевич, собрав около сотни самых отъявленных горлопанов и отчаянных жолнеров и гусар, в полном вооружении привел их к ставке Рожинского. Они хором кричали заранее выученное:
— Коло-о-о! Коло-о-о! Гетмана-а! Гетмана-а!
Рожинский разослал своих адъютантов сзывать своих сторонников. И они сбегались, кучкуясь около высокого крыльца, на котором стоял бледный и измученный раной гетман Рожинский.
— Роман Наримунтович, мы с тобой.
Толпившиеся на площади перед избой зачинщики прикатили откуда-то бочку, поставили ее на попа и на нее сразу же полезло несколько желающих сказать свое слово.
— Стерви-и, — шипел на них Тышкевич, — не все сразу, по очереди.
Сам Самуил и не думал влезать на нее, по старой памяти все еще опасаясь Рожинского, хотя и видел уже его бессилие.
И так случилось, что сторонники гетмана столпились у высокого крыльца воеводской избы, а противники клубились на площади вокруг бочки.
— Скажи, ясновельможный гетман, — кричал жолнер, завладевший бочкой. — Для чего ты выжил царя с царицей? А?
— Я их не выживал, они сами…
— Громче-е! — вопила площадь.
И тут из-за спины гетмана явился Заруцкий, зычно крикнул:
— Заткнитесь и услышите. Гетман недужен, кричать не может.
Шум несколько стих, и Рожинский повторил свой ответ:
— Они сами уехали.
— А отчего уехали? — допытывался жолнер с бочки. Но в следующее мгновение его уже столкнул казак:
— А почему ты, пан Роман, не даешь нам уйти к государю?
Но с крыльца уже закричал кто-то другой, опередив гетмана:
— Да вались ты к своему Дмитрию, целуй его в задницу.
И тут пошло. На крыльце и на бочке выпрыгивали один за другим, как черти из-под лавки, доказывали, предлагали, спорили:
— Не нужны нам цари: ни Дмитрий, ни Шуйский! Без них обойдемся.
— Как не нужны? А кто жалованье платить будет? Гетман? Так у него в кармане вошь на аркане.
— Га-га-га… Гы-гы-гы…
— Чего ржете, жеребцы? Жареный петух в задницу клюнет, заплачете.
— Надо идти до короля. Он зовет.
— А кто наградит за прошлые труды? Король? Дудки.
— В Калугу надо до Дмитрия Ивановича, он зовет, он рассчитается.
— Пошел ты со своим Дмитрием Ивановичем. Надо за Волгу итить.
— А что ты там потерял за Волгой?
— Там есть чего взять, дурень. А то король думает нами заслониться от царей. Вот пусть разберутся: кто кого. Тогда мы и воротимся.
Чем дальше, тем неуправляемее становилось коло, словно по кочкам катилось.
— Братцы-ы, надо разбегаться, — голосила бочка.
— До короля, до короля! — выло крыльцо.
— Предатели, предатели!
— Вы сами переметчики, сумы переметные!
— Государь велел жмякнуть гетмана!
И со стороны бочки грохнул выстрел, пуля, взвизгнув над самой головой Рожинского, впилась в верхнюю косячину входной двери. Гетман и пригнуться не успел. И сразу затрещали выстрелы с обеих сторон. Шмелями зажужжали над головами пули. И тут народ кинулся врассыпную. Мгновенно опустела площадь, обезлюдило крыльцо, осиротела бочка.
Рожинский, морщась от боли в раненом плече — его кто-то толкнул об косяк, когда они под свист пуль кинулись в избу, — ругался:
— Тышкевич-негодяй был там у бочки. А? Это каково, пан Александр?
— Надо уходить, Роман Наримунтович, — отвечал Зборовский. — Уходить, пока мы не перестреляли друг друга или не прихватил нас тут Скопин.
Заруцкий, стоя у окна, молча тер шею, на ладони была кровь.
— Иван Мартынович, — спросил его Зборовский, — тебя зацепило, что ли?
— Да щепка отлетела от косяка и по шее мне.
— Ну щепка — не пуля. Кто там начал стрелять, вы не заметили?
— Черт их знает.
— Кто-то из ваших казаков.
— Возможно, — согласился Заруцкий. — Там их было больше половины.
— Они, ясно, уйдут в Калугу, — сказал Рожинский. — А вы, атаман Заруцкий?
— Что я там потерял?
— Значит, вы с нами?
— Разумеется. У короля под Смоленском отряд донцов, мое место там, возле них.
— Да, выбор невеликий, — вздохнул Зборовский. — В Калуге — дурак, в Кремле — мерзавец.
— Под Смоленском тоже не Македонский, — съязвил Рожинский.
— Но и на небо рано, — в тон ему ответил Зборовский.
— Александр Самуилович, распорядись там, пусть позовут Тышкевича и Меховецкого.
— Вы думаете, они явятся?
— Чем черт не шутит, паны все же.
Зборовский послал рассыльного звать панов Тышкевича и Меховецкого. Однако тот, воротившись, доложил:
— Меховецкого не нашел, а Тышкевич сказал, что с предателями не хочет иметь дело. Они уже там в обозе возы запрягают.
— Возы? — насторожился Рожинский.
— Да. На Калугу сбираются.
Гетман скрипнул зубами — не то от собственного бессилия, не то от разбереженной раны.
— Иван Мартынович, у тебя есть лично тебе преданные казаки?
— А как же, Роман Наримунтович, мои станишники со мной в огонь и в воду.
— Потребуются в огонь. Прикажи им сегодня вечером поджечь табор, сразу со всех сторон. Чтоб было море огня. Да, да, господа воеводы и атаманы, уходим, ничего не оставляя врагу. Н-ничего.
— Государь, государь, — тряс царя за плечо постельничий. — Василий Иванович!
— Ась, — вспопыхнулся Шуйский. — В кои-то веки задремал, а ты…
— Тушино пластат, Василий Иванович. Тушино!
— Как пластат? Чего несешь, Петьша?
— Горит воровское гнездо.
Шуйский побежал к западным окнам дворца. Стекла румянились от зарева, полыхавшего в тушинской стороне. Несмотря на то что горел вражеский стан, на душе было тревожно. Москве пожары — досада.
— Кабы до нас не дошло, не перекинулось.
— Так тихо ж, Василий Иванович, ветра-то нет. И потом, там Ходынка… Пресня. Не перескочит.
— Дай Бог, дай Бог, — бормотал царь, мелко крестясь, не смея еще радоваться, но уже моргая от подступающих слез облегчения — горит воровское гнездо, «пластат».
Гетман Рожинский уводил остатки войска на запад, дабы присоединить его к королевской армии и этим заслужить прощение. В обозе перемешались сани, телеги. Скрипели давно немазанные колеса, прыгая на не оттаявших колдобинах, шипели на раскисшем снегу полозья саней. Кашляли, матерились возницы, полосуя кнутами измученных, надрывающихся лошадей.
Хмуро шагали пешие ратники, проклиная и гетмана, и короля, и царей, валя всех в одну кучу.
Атаман Заруцкий, исполнив со своими станичниками приказ гетмана, обгоняя пехоту, догнал его возок.
— Роман Наримунтович, пробач, я пошел вперед.
— Езжай, Иван Мартынович, жди меня в Волоколамске.
Заруцкий, ничего не ответив, хлестнул плетью коня, переводя его с ходу на рысь. За ним, растягиваясь по обочине, скакали его станишники, обрызгивая пехоту грязным мокрым снегом. Ратники с завистью смотрели им вслед, не желая ничего хорошего: «Шоб вам пропасть, идолам!»
Прибыв в Иосифо-Волоколамский монастырь, где решено было передохнуть после нелегкой дороги, Рожинский не застал там Заруцкого. Монахи сообщили, что казаки, покормив коней, выгребли в торбы последнее жито и уехали.
Забравшись в одну из келий, Рожинский решил отдохнуть, но едва прикрыл глаза, как прибежал адъютант, сообщил с тревогой:
— Пан гетман, войско бунтует.
— Опять? — изморщился Рожинский. — Кто там мутит?
— Руцкой с Мархоцким.
— А где Зборовский?
— Ой там, пытается успокоить, просит вас быть.
— Черт бы их драл, — ворчал Рожинский, поднимаясь с ложа. — Помереть не дадут.
С помощью адъютанта он добрался до трапезной, где стоял шум и гам. И Зборовский, забравшись на стол, безуспешно старался перекричать это скопище. Увидев Рожинского, обрадовался, крикнул:
— Роман Наримунтович, объясните вы им, дуракам.
Жолнеры взвыли от такого оскорбления, забрякали саблями. Адъютант помог гетману влезть на лавку, с нее — на стол.
