Теперь говорят: это было время застоя. Нет, хрущевско-брежневский произвол мял и душил все живое на русской земле, доламывал дворцы и храмы, уничтожал остатки государственности.
К этому времени на костях русско-славянской культуры сложился и сплавился в исполинский монолит союз швондеров и шариковых,- он, этот союз, не терпел самобытных, самостоятельных натур,- он создал гигантскую машину превращения этих натур в серых мышей, а кто не поддавался, того разминал и выбрасывал.
Швондеры захватили все вышки. Шариковы толпились около и громко, забивая все другие голоса, облизывая башмаки главного швондера, кричали: «Архитектор мира! Творец развитого социализма! Великий ленинец! Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!»
Официально это называлось диктатурой пролетариата. На самом же деле воплощалась в жизнь давно открытая мудрецами формула: «Революцию придумывают гении, осуществляют фанатики, а ее плодами пользуются проходимцы».
Шариковы поднимали вверх швондеров, которые кидали им жирные куски.
Сорокин мне говорил: «Печатать нас с тобой будет не Свиридов, а Прокушев».
Да уж, это верно. Свиридов слыл мастером запрещать и наказывать – держать и не пущать; Прокушев держал в руках пять полиграфических комбинатов, у него в кармане умещались тысячи тонн бумаги, краска, картон, переплетные материалы.
Сорокин так усердно хвалил Прокушева, что уговорил и его, и себя,- они оба поверили в свою исключительность и уж, конечно, не казались друг другу «чокнутыми». Это был классический пример того, как и в самой неблагоприятной среде, при самых разнообразных характерах в конце концов умудренный в политических играх Швондер вырабатывает из нужного ему субъекта удобное, послушное существо, и мир получает еще одного Шарикова. Ну, а если уж сколотился у них союз,- разбить его может только бронебойная сила.
В издательстве нашем такой силы в то время не оказалось. Зашел к Шевцову, доложил:
– Ушел из «Современника». В никуда – на свободные харчи.
– Я знал, что с тобой это случится.
– Да, случилось.
– На что же ты рассчитываешь? Будешь писать? Но кто тебя будет печатать? «Современник»?… Не будет. «Советский писатель»? Тем более. Может, ты рассчитываешь на «Советскую Россию»? Там главным редактором Сергованцев. Но он, как и все, держит нос по ветру. Тебя засекла «Литературка», будет бить каждую твою книгу – и Сергованцев знает об этом, и Свиридов знает, и во всех других издательствах знают. Кому ты нужен?… Ты теперь для них хуже прокаженного.
– Но тебя же вот… печатают.
– Да, печатают. Но с каким трудом! И это при моих способностях пробивать рукопись.
– Один твой роман называется «Свет не без добрых людей».
– Раньше я так думал. Сейчас – не думаю.
– Что же мне делать?
– Пиши очерки. Иди в газеты – там у тебя много друзей – оформляйся нештатным корреспондентом, очерки у тебя получаются.
– А романы?
– Романы – не знаю. Я тебе сказал: писать их нет смысла. Негде печатать. А писать в стол – извини, я бы на этот медвежий труд не отважился. Если же ты думаешь, что тебя напечатают дети наши и внуки,- это химера. У детей будут свои заботы и свои проблемы. Теснота в издательствах к тому времени будет еще большей. Рать писательская прибавляется, ныне едва ли не каждый мнит себя умником и норовит вспрыгнуть на книжную полку и стать учителем человечества. Будь реалистом – возвращайся в газету.
– Ладно, Михалыч, спасибо за совет.
И перед тем, как выйти, сказал:
– Буду пчел разводить. Приходи за медом.
– Ну-ну! Мы с Фирсовым придем к тебе мед покупать.
– Приходите. Но помните: цену заломлю высокую. Мед-то у меня без дураков, цветочный.
Сорокин не оставлял меня в покое. Он почти каждый день приезжал на дачу, заходил ко мне, кричал:
– Что ты там напланировал,- идут какие-то книги, черт в них голову сломит!
Бросал мне на стол верстку или сигнальный экземпляр. И, усевшись в кресло, спокойнее говорил:
– Прочти, пожалуйста! Я тебе хорошо платить буду.
– За что платить?
– Ну… за это. Ты читай, а я оформлю, как рецензию.
– Не надо мне оформлять плату за рецензию, а про честь – пожалуй, я почитаю.
Потом, полистав книгу, замечал:
– Планировали мы ее вместе, не знаю, чем она тебя озадачила. Помню эту повесть,- написана хорошо, автор интересный.
– Хорошо, думаешь? – спрашивает Сорокин, вполне успокоившись.- А Прокушев велел читать как следует, говорит, тут что-то не так.
– А ты и читай. Ты теперь главный редактор – за все в ответе.
Валентин опять взрывался:
– А черт знает, что там за рукописи! Ты планировал, а мне отвечать!
Он был растерян, не знал ни одной прозаической рукописи, включенной в наши планы. И не был уверен, что, прочитав любую из них, сможет верно оценить книгу. Прокушев же, нащупав в нем и эту слабость, путал его, смирял нрав, понуждал во всем идти к нему за советом.
Однажды Сорокин влетел ко мне совсем растерянный, выхватил из портфеля толстенную верстку, бросил ее мне под нос.
– На, читай своего Углова! Втравил в историю!…
– Почему втравил? И в какую историю?
– Углов – хирург, его дело резать животы, пришивать кишки, а не писать книги! Ну, скажи на милость, какого черта ты всунул в план эту галиматью?
– А ты почитай верстку.
– Где я возьму время читать такую массу! Из Комитета бумаги требуют, отчеты, планы… Голова идет кругом! А тут верстка Углова. Прокушев говорит, читать ее в лупу надо, тут столько подводных камней!
– Прокушев тебя пугает, Валя. И чем лучше рукопись, тем он сильнее тебя пугает. «Сердце хирурга» Углова – прекрасная книга, она прибавит чести издательству. И судьбу ее решали мы с тобой вместе. Ты мне и писателя порекомендовал для литературной отделки. Вспомни-ка, не ты ли мне привел Эрнста Сафонова?
Валентин заметно успокоился, спросил:
– Так что же – можно подписать, не читая?
– Я все верстки и сигнальные экземпляры читал. Это трудно, много времени пожирает, но что же делать? Главный редактор в ответе за каждую строчку.
Сорокин сделал круглые глаза. В них отразились страх и смятение. Он, видимо, не представлял, как это он будет читать все верстки. А если и прочтет – все ли разглядит в них? Да и как это умудриться тянуть весь груз издательских дел и еще каждый день читать вот такую толстую книгу?
В самом деле, задача не из легких. Нужен навык читать быстро и ничего не упускать из виду. Работа эта требует больших затрат умственной энергии. Помню, как она изматывала меня и иссушала. Сказал Сорокину:
– Углова я прочту, но, вообще-то… ты, Валентин, читай все верстки сам. Иначе не обретешь покоя и не будешь знать, что печатает издательство, как работают редакторы, заведующие редакциями.
Обыкновенно, когда ко мне приходили гости, Надежда несла нам кофе или чай. На этот раз мы сидим час, другой, но она не появляется. Когда же Валентин уходит, она говорит:
– Не хочу, чтобы он к тебе приходил. Это о таких, как он, написал мудрец: друзья – воры времени.
– Да, ты права – беспокойный он человек. С ним является дух тревоги и сомнений, он как-то плохо на меня действует. Но как ты с ним поступишь? Не скажешь же, чтобы не ходил. Нет, ты, Надежда, моих товарищей не отваживай. Я уж сам как-нибудь.
– Хорош товарищ! Такой-то и предаст, и продаст да еще и в спину толкнет.
– Ну, ты тоже… говоришь крайности. Он, хотя и поступил со мной скверно, однако, думаю, не такой уж он плохой человек.
Помолчали. Я сидел у камина, наблюдал всполохи огней от горящих поленьев. Надежда за письменным столом листала верстку книги Углова.
– Зря вы печатаете этого академика,- неожиданно сказала, отодвигая книгу.
– Почему? – удивился я.
– Потому что не сам он писал. Нельзя поощрять обман.
– Ну вот… опять у тебя крайности. Федор Григорьевич очень умный, талантливый хирург, большой ученый, и человек он замечательный. Простой сибирский паренек, а вон каких высот в хирургии достиг!
– И хорошо. И пусть бы оставался хирургом, а писателя из него делать не надо. Зря ты это… помогал ему.
– И ничего не помогал! – начинал я сердиться.- Книгу он сам написал,- и все там его, от жизни его и от сердца.
– А зачем же писателя в помощь давал? Я же знаю, что это за помощь. Ты тоже «помогал» маршалу Красовскому писать мемуары. Я же помню – в ванной по ночам сидел. Вон она, та рукопись, на полке лежит. Я потом с книгой сверила. Там и строчки одной от Красовского нет. А деньги получали вместе: ты половину и такую же половину – маршал. Ты в Литинституте учился, мы тогда каждую копейку считали, а он… деньги твои не постеснялся взять. Не чистое это дело!
– Там – да, маршал рассказал мне о своей жизни, документы разные дал, к архивам допустил. Я и писал книгу, а тут – иное. Федор Григорьевич сам написал, мы же почистили текст, «причесали» стиль.
