Впрочем, это можно было поправить — достаточно зайти в любой магазин и позвонить по одному из тех номеров телефона, какие уважающий себя морской офицер помнит в любой степени утомленности проворотом и какие язык может пролепетать даже тогда, когда перестает повиноваться. Юрий отлично знал оба эти телефона — чюгу-фэм, чюгу-фэм и шютти-фэм, шютти-фэм[46], по которым ему не раз приходилось говорить одну из немногих знакомых шведских фраз: «Варшогу, шикка эн отомобиль, Мюндгатан шю… Такк со мюккет!»[47]
Палаш напоминающе стукнул по лодыжке, и Юрий, молча ругнувшись, покорился: придется все же вызывать таксомотор, расход не так уж велик. Он толкнул первую попавшуюся под руку зеркальную дверь и вошел в небольшой магазин.
Терпкий и приятный запах хорошо выделанной добротной кожи встретил его. На полках выстроились чемоданы — желтые, коричневые, слепящие черным лаком, кожаные и фибровые, опоясанные ремнями или блистающие оковкой, громадные и крохотные, пузатые и плоские. Ниже грудой лежали дамские сумочки, портфели, несессеры, бумажники. Миловидная льноволосая фрекен скучающе смотрела, как два армейских подпоручика — один розовый, как девушка, другой усатый не по возрасту — выбирали несессеры, рассматривая сверкающие флаконы, мыльницы, бритвенники. Юрий небрежно, вполоборота отдал честь, и оба в ответ враз откозырнули, щелкнув при этом каблуками девственно блистающих сапог. Новенькая, еще не освоенная офицерская форма, почти голые, по-юнкерски стриженные затылки под необмятыми фуражками, преувеличенная выправка, щелканье каблуками — конечно же, это были только что произведенные павлоны того самого царского выпуска, о котором рассказывал Пахомов. Воевать прибыли! Куда? В Финляндию, где на суше никаких сражений и быть не может! И сразу кинулись покупать несессеры… Юрий покосился на прилавок и чуть усмехнулся.
Но и павлоны не остались в долгу. Тот, что с усами, негромко сказал что-то другому, и оба насмешливо посмотрели на обвязанную линем шкатулку. Юрий вспыхнул. Он вдруг увидел себя со стороны, их глазами: блестящий гардемарин неловко тащит в руке ящик, обмотанный бечевкой (чем, несомненно, был в их представлении превосходный шестипрядный линь, отбеленный и мягкий, которым морской глаз мог только любоваться).
Уязвленное самолюбие мгновенно затуманило ему Голову, и, вместо того чтобы спросить, где здесь телефон, он поставил шкатулку на прилавок, обвел глазами полки и еще раз поднес руку к фуражке.
— Прошу прощения… Фрекен, гийв миг эн лилла кофферт… Дэн, гууль, лилла, варшогу…[48]
Шведских слов у Юрия было маловато, но для павлонов хватало и этого, тем более что сказаны они были уверенно и быстро. Фрекен улыбнулась, подкатила лесенку и поднялась на три ступеньки, показывая круглые крепкие икры в черных чулках, тотчас привлекшие внимание обоих офицеров.
Решение купить чемодан возникло внезапно, но Юрий был даже благодарен павлонам: когда-нибудь надо же было расстаться с этим дурацким сундучком! Что хорошо на «Авроре», смешно на боевом миноносце. Чемоданчик небольшой, от силы рублей на шесть-семь, но вполне приличный, не то что эта дурацкая карельская береза. Ее надо оставить в магазине, завтра Сашенька заедет и отвезет на Мюндгатан…
Фрёкен достала чемоданчик, поставила на прилавок и опять улыбнулась.
— Это оцень корроший весць, рруска кожа, английска ррапота, — с резким раскатом звука «р» защебетала она, обмахивая чемодан пушистой метелкой. Варшогу… Фёрти-тре марк… Соррок рри маррки…
Сорок три марки!.. Юрий внутренне ахнул. Шестнадцать с лишним рублей больше половины всего, что у него в кармане!.. Но отступать было поздно — не уходить же, когда вещь уже выбрана, да и павлоны смотрят… Впрочем, чемоданчик был и в самом деле хорош: изящный, солидный, из твердой, как дерево, толстой кожи цвета яичного желтка, со сверкающим замком и рамочкой для визитной карточки и с ключами на ремешке удивительного плетения…
— Вот и прекрасно, я возьму, такк со мюккет, — сказал он возможно небрежнее и, развязав линь, открыл свой «матросский сундучок», где обнаружились полосатая тельняшка и носки (слава богу, шелковые, удачно, что они попали наверх!). Увидя белье, фрекен стыдливо отвернулась, за что Юрий её мысленно поблагодарил. Загородившись крышками, он быстро перекидал в чемоданчик нехитрый свой гардемаринский скарб, хвастаться которым ему не было охоты ни перед этой золотоволосой Ундиной, ни тем более перед павлонами. Потом положил на прилавок пахомовскую десятку, две зеленые бумажки и, взглянув на лежавшую у кассы табличку курса, добавил еще двугривенный. Ундина тем временем достала лист плотной оберточной бумаги и придвинула опустевшую шкатулку.
— Ррасивая весць, — певуче пропела она, лаская пальцами крышку, напоенную желто-белым светом. — Насса каррельска перреза, настоясца…
Оба павлона снова взглянули на Юрия, как ему показалось, с насмешливой улыбкой. Разглядываете? Подсмеиваетесь? Ну ладно, полюбуйтесь, что такое гардемарин Морского корпуса…
Он защелкнул замок чемодана, опустил ремешок с ключами в карман и, чуть улыбаясь, посмотрел на фрекен.
— В самом деле нравится?
— О, йя… Такая ррасивая весць…
— Тогда оставьте её себе.
Все трое — Ундина и офицеры — изумленно уставились на него.
— Берите, берите, — повторил Юрий, нестерпимо наслаждаясь эффектом сцены. — Варшогу, тааг ханс, — и, не найдя слова, закончил по-английски: Фор ремембер…[49]
Ундина испуганно отодвинула шкатулку.
— Нет, нет! — воскликнула она, качая головой. — Этта весць торрогая, торроже чемодана…
— Тем более обидно, если она сгорит или утонет, — пожал плечами Юрий, уже совершенно войдя в героическую роль и с удовольствием видя боковым зрением, как прислушиваются павлоны. — Все равно я её где-нибудь оставлю, не в бой же мне её брать? Слышали? — война начинается!.. Возьмите на память, но… — тут он повысил голос специально для армейцев, — но обещайте, что будете хранить в ней письма любви, как делала моя бабушка… Стуур лукка, адьё…[50]
Он козырнул (ей, а не павлонам) и, не дожидаясь ответа, ловко зажал под мышкой бушлат, подцепил ручку чемоданчика тремя пальцами, чтобы остальными придерживать палаш, и выплыл из магазина своей особенной походкой. Бабушка, дедушка — какая разница… Важно, что павлоны стоят, раскрыв рты, обалдев сего числа!
Уверенно и легко шел он по залитой солнцем Эспланаде, держа на отлете правую свободную руку и отмечая каждый шаг плавным её покачиванием вокруг тела. Походка спокойна и изящна, палаш усмирен, взгляд рассеянно скользит по лицам прохожих и по витринам, чемодан сияет яично-желтым успокоительным блеском, и жизнь расстилается впереди ровными, отлично подогнанными кубиками темно-серого гранита, по которым каблуки стучат звонко и весело. Не сегодня завтра все окончательно решится, и в какой-то день он, единственный из всего выпуска, первым наденет мичманские погоны, завоеванные в бою…
Юрий с удовольствием чувствовал, что его опять «понесло». Этим словом он называл то свое состояние, когда из глубины его существа внезапно вырывался другой Юрий — тот, находчивый, остроумный, решительный, которого он обожал, которым восхищался и которого умолял: «Ну, побудь еще немного таким, скажи еще что-нибудь необыкновенное, ну, изуми еще всех!..» Правда, всякий раз он с любопытством и с некоторой тревогой ожидал, чем это кончится и куда занесет его это второе «я», действующее как бы помимо его самого, и потом иногда с раскаянием вспоминал, чего же такого наговорил и наделал он в этом восхитительном состоянии уверенности и победительности? Походило, будто в мире существуют два Юрия Ливитина: один — тусклый, застенчивый, плохо понимающий жизнь и, видимо, не очень-то уж умный, и другой — смелый, блестящий, по-театральному яркий, покоряющий всех, самоуверенный и удачливый.
Он поделился как-то этими мыслями с Николаем. Тот рассмеялся и сказал: «Все правильно, Юрочка, все мы актеры у господа бога! По секрету говоря, и я обожаю в себе именно того Николая Ливитина, который может в абсолютно трезвом виде отмочить какую-нибудь штуку. Иметь такого двойника хлопотливо, но приятно, пусть даже он иногда и глупостей наворотит…»
Сейчас, поостыв, Юрий понимал, что тот, второй, и в самом деле слишком уж разошелся. Все-таки швыряться шкатулкой ценой в тридцать пять целковых ради того, чтобы умыть павлонов, было глупо, да и чемоданчик можно было бы взять попроще… Но в конце концов за всякое удовольствие надо платить! Кроме того, павлоны наверняка расскажут об этом своим свеаборгским дамам, а те разнесут по всему Гельсингфорсу легенду о щедром гардемарине, и когда-нибудь она докатится и до него самого, и он улыбнется с видом человека, который кое-что об этом знает…
