— Положительно, — признался Трущев, затем задал вопрос. — А если он исхитрится и попытается сжечь фабрику?
Павел Васильевич поднял указательный палец.
— Во-от! Это и есть момент истины! В чем наша задача? Хватать и не пущать? Нет, Трущев, не этого ждет от нас партия. Наша задача, Николай Михайлович, прежде всего обеспечить социалистическое строительство. Кадры решают все. Как, впрочем, и темпы. Если Шеель враг, он безусловно попытается воспользоваться ситуацией. А для того, чтобы ею воспользоваться, он будет землю носом рыть, чтобы доказать свою лояльность, чтобы притупить нашу бдительность. Только в этом случае можно в нужный момент нанести смертельный удар. С этой точки зрения, его арест — это грубейшая ошибка, я уже доложил наверх свое мнение. Наша работа как раз в том и заключается, чтобы предотвратить этот удар. Или укус. Что мы можем на данный момент противопоставить Шеелю? Ничего. У нас нет неопровержимых, убойных фактов.
Пауза, вздох, признание.
— Наркома вызывали в Кремль. Срок — две недели. Либо наркомат представит факты на Шееля, либо кое-кому худо придется, но я сейчас не о возмездии. Наша главная задача — обеспечить ввод предприятия в строй и не допустить никаких пожаров. Ясно, голубчик?
Когда деревянный Трущев приблизился к двери, Федотов его окликнул.
— Подожди, вернись.
Когда Трущев вернулся, Федотов поделился с ним.
— Шееля возят на работу прямо из следственного изолятора. Этот момент меня особенно беспокоит — он вроде бы и под надзором и в то же время на территории стройки за ним очень трудно уследить. Не этой ли ситуации добивался Барон? Что там по Мессингу?
— Никакой связи. Этот факир, провидец или фокусник, я так толком и не разобрался, живет в Белоруссии, ездит с концертами, помогает организовывать колхозы.
— Хорошо, голубчик.
В этот момент зазвонил телефон. Федотов подошел и взял трубку, затем доложил — так точно — и, положив трубку, сообщил.
— Нарком вызывает.
* * *
Здесь Михалыч предложил сделать перерыв и попить чаю.
Мы сидели на веранде добротного садового домика, последнего в ряду таких же строений, расположенных на территории садового кооператива. За проволочной оградой начиналась березовая роща. Был сентябрь, с деревьев сыпался лист, и присевшее солнце, дробя лучи, заглядывало на веранду — искало себя в отражении бликующего самоварного бока. Близкая тишина, табачный дух, притихший самовар, осевшее солнце — все было пропитано ожиданием слов, в звуках которых оживала родная история, одна на всех. Это ощущение причастности, пронзительной возможности отыскать — во что не верилось, но хотелось верить, — согласие с прошлым, а следовательно, и с будущим, приманивало сильнее, чем любые, пусть даже самые аппетитные материалы, которыми время от времени нас потчуют телевидение и прочие средства массовой информации.
Николай Михайлович принес альбом с тусклыми, пожелтевшими фотографиями. Что можно было разглядеть на этих отметинах истории? Прежде всего в глаза бросилось милое создание в светлом платьице. На обороте надпись: «Светочке семь лет». Громадные банты, четкий пробор посреди головы. Затем Света в школьной форме — темное платье, белый фартук, — уже будущая красавица. Внизу дата: «1943 г.».
Николай Михайлович подал голос.
— В первый раз надела школьную форму. Ее как раз только что ввели.
Наконец, девушка-парашютистка. Ее сфотографировали в тот самый момент, когда, приставив ладонь к глазам, броско красивая девушка разглядывала небо. От этой груды фотографий густо пахло временем.
Я вернул снимки.
Николай Михайлович, глядя в сторону разлинованного розовыми облаками края вселенной поделился.
— Приду домой, Светочка тащит книгу с картинками и показывает пальцами — почитай! Потом на буквы показывает. Я ей объясняю — это «А», а это «Б». Мы с ней за полгода научились по немому разговаривать.
Николай Михайлович собрал фотографии, сложил их в альбом и закурил. Сигареты он хранил в прекрасно отделанном серебряном портсигаре. Заметив мой взгляд, он передал мне портсигар, чтобы я мог полюбоваться раритетной вещицей.
— Награда, — добавил он. — За добросовестную службу… От самого Палыча.
Портсигар действительно был классный, увесистый, с изящной резьбой на крышке, изображавшей сцену охоты — охотник вскинул ружье и целится в пролетающих мимо уток. Я пересчитал уток — их было пять, испуганных, готовых метнуться в разные стороны. Ожидание смертельного выстрела было передано точно и впечатляюще.
Я вернул портсигар.
— Берия как обычно был краток и груб. Сначала матерно выразился в том смысле, что больше не допустит разгильдяйства. Он спросил, отдаем ли мы себе отчет в политической остроте момента? Затем предупредил, ни партия, ни чекисты не потерпят в своей среде ротозеев. После чего кратко объяснил суть задания. Мне было приказано немедленно лететь в Пермь и выявить нутро этого Шееля.
— Вам, Трущев, будут даны все полномочия! — предупредил Лаврентий Павлович. — От вас, Трущев, ждут рэзултат.
Вот и весь разговор.
Вернувшись в свой кабинет, Федотов разъяснил, что мне будет предоставлен самолет и чтобы не позже завтрашнего дня я был в Перми и не позже завтрашнего вечера доложил о том, что сделано.
Предваряя мой вопрос, Николай Михайлович спросил.
— Почему именно Пермь? — и сам ответил на него. — Начать с Перми, как и отправить меня в командировку таким экзотическим способом, предложил Федотов. Это Павел Васильевич дал направление поиску. Он же подсказал, где следует искать улики, при этом кратко пояснил свою мысль — хуже всего следствие было проведено в Перми, следовательно, там должно быть больше всего зацепок. Ищи, голубчик! Докладывать будешь два раза в сутки — до десяти ноль-ноль и после двадцати трех ноль-ноль.
Выходит, Федотов успел за ночь просмотреть все прежние дела о поджогах?..
Мы еще раз обсудили порядок действий. На прощание Федотов неожиданно обратил мое внимание, что судьба наградила меня малым ростом, следовательно, я имею важное преимущество в оперативной работе.
— Сначала к коротышкам относятся несерьезно, — поделился он собственным опытом. — Но если такой мальчик-с-пальчик сумеет дать отпор и показать зубы, его будут остерегаться куда сильнее, чем какого-нибудь громилу. Воспользуйтесь этим преимуществом, голубчик.
Николай Михайлович погрузился в воспоминания.
— Это было удивительное путешествие. Мне впервые посчастливилось летать по небу. Не скрою, сначала была опаска, но мне страсть, как хотелось, сказку сделать былью. Самолет, на котором я должен был отправиться в далекие края, был неказистый — учебный У-2, однако ждавший меня летчик оказался опытным пилотом. Я человек без суеверий, но и меня взяла оторопь, когда услышал его фамилию — Поджигайло. Не иначе, это был знак свыше. Оглядев меня, доставленного на «эмке» на Центральный аэродром, он сделал настораживающий, я бы сказал, подозрительный, вывод — не жалеет ваше начальство молодых сотрудников. Я попытался добиться ответа, откуда такое неверие в руководство НКВД, однако Поджигайло не обратил на мои вопросы никакого внимания — отмахнулся и пригласил в подсобку. Там приказал снять шинель, затем подобрал ватные штаны, полушубок и летный шлем — все это позаимствовал у своих друзей-пилотов. Заставил все это примерить, затем приказал плотно застегнуть ремешки. Перед тем как занять место в кабине предупредил — в кабине не дурить и не пачкать. Также запрещалось петь, обращаться с идиотскими просьбами — например, можно ли курить в полете? — а в случае воздушной ямы «даже не пытайся вылезти из кабины, а то я тебя сам выброшу».
Эти распоряжения вовсе не были пустыми словами, а за то, что Поджигайло позаботился одеть меня в теплое, я вовек буду благодарен ему.
Было начало весны, и холодрыга на высоте оказалась зверская!
Насчет движения в воздушном пространстве могу отметить, — это чудо. Мне хотелось петь, но помня приказ Поджигайло — «не дурить!», я не отважился нарушить его.
Более возвышенного наслаждения я в своей жизни не испытывал, хотя в первые минуты полета мне то и дело становилось жутко, особенно когда машина вдруг проваливалась вниз и желудок подступал к горлу. Спасала мысль, что, вопреки мнению Поджигайло, с которым попозже следует основательно разобраться, мне повезло с начальником. Оказывается, Федотов сам допер, где искать факты. Это резко добавляло энтузиазма. В полете я испытал незабываемый восторг — враг решил сжечь наши лесопилки!? Так не бывать этому!
Эй, комроты, даешь пулеметы!..
Мы вылетели ночью. Наша советская земля сверху выглядела пустыней, через которую очень редко пробивались редкие огоньки. К утру прибыли в Ижевск, там дозаправились, Поджигайло передал спецпочту, и снова в небо. В Пермь[10] прилетели под вечер и, если бы не воспитанная с детства привычка исполнять приказания, я бы не решился настаивать на связи с Москвой.
