Комендант ужаснулся, обматерил юношу и, вызвав конвойного, велел отвести злоумышленника в камеру предварительного заключения. Потрясенный Камилл не успел понять, что произошло, как за ним со скрежетом закрылась дверь.
Комендант знал, что Камилл - сын врага советской власти, недавно арестованного прибывшими из Ташкента офицерами, и поэтому немедленно позвонил начальнику районного отдела госбезопасности…
Оказавшись в темной и сырой камере, Камилл огляделся. Половину маленького помещения занимали двухэтажные нары, на которых могли разместиться человек двадцать. Зарешеченное окно было забрано с наружной стороны досками, и, несмотря на солнечный день, проникающего света не хватило бы для чтения. Когда глаза юноши привыкли к мраку, он увидел, что с верхних нар его внимательно изучает какой-то человек. По лохматой голове и истрепанной одежде Камилл догадался, что его сокамерник чужак - забредший откуда-то в «славный город Чинабад» бродяга или даже урка, освобожденный по недавней амнистии.
- Эй, - нетвердым голосом окликнул новоприбывшего абориген тюремных нар. - Эй, махра найдется?
Камилл быстро соображал. Даже если сокамерник опытный урка, нельзя проявлять мягкости и тем более страха. В любом случае нужно вести себя смело и нагло.
- Закрой хлебало! - проговорил он сквозь зубы, пытаясь придать голосу жестокость.
Среди “золотой молодежи” славного «города Чинабада» с наступлением осени стало с некоторых пор обычным собираться по вечерам на полянке возле школы, чтобы потанцевать под аккордеон. Камилл присутствовал на этих вечерних ассамблеях в качестве младшего по возрасту, но перспективного кадра. Заводилой был восемнадцатилетний Юрка, закончивший в местной школе семь классов и за отсутствием класса восьмого бездельничающий уже второй год. Мать Юрки работала не на последней должности в потребкооперации и воровала по крупному, а значит водила “дружбу” с районными начальниками. Юрка считался главарем “золотой молодежи”, которая, надо сказать, вела себя законопослушно, и только в используемом жаргоне и в исполняемых хором под аккордеон закадычного юркиного дружка песнях проявлялся тот особый вид фрондерства, когда героизации подвергались воры, грабители и прочие правонарушители. Юрка покровительствовал тем из младших, которые чем-то ему нравились. В числе последних был и Камилл, который привнес в не очень богатый репертуар азиатского захолустья блатные песенки, заученные им в пестрые годы оккупационного отрочества. И всему этому обществу казалось, что они очень крутые парни. Здесь они учились ботать по фене, преподавателем этого блатного жаргона был один из завсегдатаев компании, который «наблатыкался» от старшего брата, отсидевшего срок. Вот и представился Камиллу случай применить на практике эти уроки.
Сокамерник его оказался, к счастью, не бандитом, не уркой, а профессиональным бродягой, которого дилетантская злобность новоприбывшего хоть и не испугала, но и не насмешила. Он мягко спрыгнул с нар.
- Ты чего? - тон бродяги был миролюбив.
Камилл медлил с ответом, с удивлением вглядываясь в соседа по камере. Отвислые щеки, маленький нос и густые темные волосы.
- Я тебя знаю, - наконец произнес он.
Конечно же, его соседом оказался тот самый толстогубый субъект с пыльной шевелюрой, который пять лет тому назад на полустанке под Саратовом утверждал, что татары провели немцев в Крым по узкому Перекопскому перешейку.
Толстогубый сел на нижние нары, и лениво соображал, где он мог встречаться прежде с этим парнишкой.
- А-а, ты в Астрахани в камышах жил, в лодке, - произнес он, решив, что узнал парня. – Куда дружок твой длинный делся?
Камилл задумался, потом ответил:
- Не-е. Я тебя в Саратове видел. С тобой еще белобрысый один был, молодой, и еще другой, в тельняшке.
- А-а, Матрос! Он помер. А тот молодой, Серый, у него отец объявился, офицер. Он бродяжничать бросил, живет в Латвии. А ты здесь как?
Камилл решил не вступать в подробный разговор с этим бродягой.
- Не твое дело, - ответил он.
Бродяга был неприятно удивлен. По такому поводу в их среде не принято было отшивать собрата. Рассказывать с большими приукрашиваниями о произошедших событиях было одним из приятнейших времяпрепровождений несчастных отщепенцев, промышляющих мелким воровством, жульничеством, тасканием овощей с огородов. Поначалу он и Камилла принял за члена большого семейства профессиональных шатунов,но быстро понял, что его новый сосед просто местный шалопай, угодивший в каталажку за какое-нибудь хулиганство.
Камилл лег на шершавые доски нар, вытянув ноги и положив затылок на запрокинутые за голову руки.
- На ночь дают камышовую циновку и ватную подушку, - бродяге очень хотелось поговорить.
Камилл опять смолчал. Он думал о братишке и маме. С братишкой, положим, все будет в порядке - если проголодается, то зайдет к соседям. Он обычно делает это очень серьезно, садится за стол и требует принести поесть. Если еда ему не по вкусу, то он сразу же объявляет об этом и соседи, будь то женщина или мужчина, скрывая от этого серьезного человечка улыбку, приносят ему что-нибудь другое, хотя бы печенье с чаем. Иногда бывает и так, что, встав из-за домашнего стола, на который подано блюдо, которое ему не по нраву, он заявляет, что у тети Фатимы или у дяди Сейдамета сегодня пельмени или пирог, так что…, и степенно удаляется в другие гости.
Но для мамы, если Камилл до ее прихода домой не вернется, случившееся будет еще одним потрясением. Юноша взволнованно вскочил с нар - что же делать, что придумать?! Первым порывом было стучать в дверь и кричать, требовать, чтобы его выпустили. Но он усилием воли удержал себя от такого бессмысленного поступка, который, к тому же, очень порадует его врагов – коменданта и всех других офицеров. Добрый бродяга с пониманием глядел на парня и готов уже был сказать «Бесполезно! Не надо!», если бы тот бросился бы к дверям. Когда же Камилл сел на нары, обхватив голову руками, бродяга сел рядом, но не очень близко, и произнес:
- Меня зовут Сашкой. А тебя?
Камилл ответил, не поднимая головы:
- Я Камилл, - и опять замолчал.
- Ух, ты! - с деланным восхищением промолвил Сашка. - У меня еще не было знакомых с таким именем. Ты, что ли, немец?
В Средней Азии, по всем республикам, расселили еще в первые месяцы сорок первого года немцев, выселенных из разных регионов России, так что бродяжка, видно, встречался с ними. Камилл же, вызвав в памяти те минуты, когда он из узенького окошечка скотоперевозного вагона слушал разглагольствования этого типа о крымских татарах, которых нечего жалеть, ответил:
- Крымский татарин я.
Сашка и не помнил о своих давних рассуждениях по поводу татар, показавших немцам дорогу в Крым, - это он тогда услышал случайно инструкцию, которую читал начальник станции своим подчиненным, а об узости перешейка Перекоп додумал сам, чтобы не ударить в грязь лицом перед возражавшим ему салагой Серегой. Нынче он уже с год бродяжничал в Узбекистане, и не раз ему выносили тарелку супа татары, порой начинающие расспрашивать его, откуда, мол, узнав же, что с юга России, радовались человеку из тех краев, где вода в реках прозрачная круглый год и солнце не столь горячее.
Между тем маленький братишка Камилла несколько раз заходил в дом, двери которого здесь не принято было запирать, и, убедившись, что брата все еще нет, брал конфетку или яблоко и опять шел на полянку или под деревья, где его ждали приятели. Однако солнце уже ушло за крону растущего за домом большого дерева, стали возвращаться с работы тетеньки и дяденьки из соседних хижин, а брата все еще не было. Малыш пошел к сараю, и с трудом оттянув цепляющуюся за косяк дверь, заглянул внутрь – велосипед брата был на месте. Озадаченный ребенок вернулся к дому, зашел в комнату, огляделся. Потом вышел в сени, помыл в тазике ноги, после чего осторожно прошествовал на пяточках до лежанки и уселся на ней, молчаливый и озабоченный. Брат никогда не исчезал таким вот образом, не предупредив его. В сознании трехлетнего ребенка многочасовое отсутствие старшего брата соединилось со странным недавним уходом отца. Противопоказанная для маленького человечка тревога заполняла его душу, он осознавал, что то, что происходит, не должно происходить, что это происходит вопреки законам той мирной жизни, в которую погружены все окружающие его люди, начиная с живущих в домах, которые он видит со своего крыльца, и кончая теми молодыми и старыми дяденьками в чайхане, которую он втайне от родителей посещает несколько раз на неделе, и еще включая тех детишек, которые высыпают во двор перед школой сразу после звуков колокольчика, и которые тоже любят его. В сознании мальчика еще не было понимания того, что в мире существует зло, но зарождалась обида на кого-то безликого, голосом похожего на людей в одинаковой одежде, которые увели его папу. Он не запомнил лиц тех чекистов, он запомнил только интонации их речи, недобрые интонации.
