Такие разговоры об оружии у нас возникали не только с Кравченко. Каждый болел за то, чтобы наше советское оружие было самым надежным, самым мощным, самым удобным для бойцов.
Рабочие, отработав две смены, подходили ко мне и предлагали посильную помощь. Все жили одной думой: сделать все, чтобы быстрее разгромить врага.
Прошло три месяца упорной работы. Кажется, мы добились невозможного. Наш первый опытный образец пистолета-пулемета лежал на промасленном верстаке. Каждый, кто входил в опытную группу, по очереди и не один раз брал его в руки, с каким-то изумлением гладил металл, отполированный приклад, нажимал на спуск, слушал работу подвижных частей.
Накануне мне удалось получить в местном военкомате несколько сот патронов. Испытывали мы автомат тут же в комнате, где шла сборка. Поставили большой ящик с песком и проводили отладочные стрельбы. Ох и влетело нам от начальника депо. От выстрелов всполошились все рабочие в цехе, побросали работу, ринулись к нам. Мы вынуждены были установить специальную световую и звуковую сигнализацию и проводить отладочные стрельбы только по ночам. Оставшимися патронами проверили кучность одиночного и автоматического огня. Нам показалось, что полученный результат неплохой.
Итак, макет пистолета-пулемета готов. А дальше что? Куда его везти, кому показывать? Размышляли долго. Наконец приняли решение направить меня в Алма-Ату, в областной военкомат. Все-таки организация военная, подскажут, куда обратиться дальше, чтобы продолжить работу над образцом.
Провожали меня на поезд все, кто входил в нашу, как ее называли, спецгруппу, все, кто в совершенно необычных условиях создавал образец оружия. Чтобы меньше волновался, каждый старался сказать, что все, мол, сработано добротно и краснеть мне в Алма-Ате не придется. Совали мне на дорогу какие-то сверточки. До глубины души я был растроган этим сердечным отношением.
Несколько перегонов простоял у окна, никак не мог отойти от расставания с людьми, ставшими мне близкими за время совместной работы. Еще больше растрогался, когда, возвратившись на свое место в вагоне, увидел рядом с чемоданчиком большой сверток с вложенной в него запиской: «Это тебе, Михаил, от нашей бригады...» И стояли подписи членов всей нашей спецгруппы. Если смотреть по фамилиям, то настоящий интернационал — русские, казахские, украинские, татарские... Вот ведь как — сами недоедали, жили на скудном военном пайке, но считали, что мне продукты будут нужнее.
Соседями по вагону были в основном военные. Многие с костылями, у некоторых пустые рукава заложены за поясной ремень. У меня у самого в то время левая рука все еще была забинтована: рана заживала с трудом.
Алма-Ата... Столица Казахстана в моем сердце занимает особое место. Здесь до призыва в армию мне посчастливилось часто бывать, когда я работал в третьем отделении политотдела железной дороги. Отсюда начался мой тернистый путь в конструирование стрелкового оружия. В годы войны город принял много заводов, научных учреждений и учебных заведений, эвакуированных из европейской части нашей страны. В одном из таких высших учебных заведений — Московском авиационном институте мне помогали доводить пистолет-пулемет, оказали содействие, чтобы я с образцом попал для консультации к специалистам-оружейникам.
Но это будет позже. Сначала же, как только приехал в Алма-Ату, мне довелось пережить немало неприятных минут, даже отсидеть несколько суток на гауптвахте.
В военное время появление раненого старшего сержанта с самодельным пистолетом-пулеметом у многих, тем более у человека с профессиональной военной косточкой, могло, естественно, вызвать некоторое подозрение: откуда оружие, для какой цели? Именно так прореагировал на мое появление адъютант областного военного комиссара. Когда я доложил, что, находясь в отпуске по ранению, изготовил и привез с собой новый образец пистолета-пулемета, он был совершенно обескуражен.
Так что к самому военкому я не попал, а по команде адъютанта немедленно был взят под стражу. Изъяли у меня и образец пистолета-пулемета и ремень отобрали. Словом, была проявлена высокая бдительность, и обижаться тут было не на кого. Оставалось ждать, что все прояснится и решится быстро.
Но адъютант, по всей вероятности, не торопился с докладом. У меня по этой причине оставалось в избытке времени для размышлений. И вспомнилось мне, как из-за такого же взятия под стражу я вынужден был в середине учебного года, не закончив десятый класс, покинуть родную свою Курью. И тогда мой арест по иронии судьбы оказался тоже связанным с оружием.
Был у меня школьный приятель. Звали его Сережей. Зная мою любовь к «железкам», принес он однажды показать мне браунинг, весь в ржавчине, неизвестно как сохранившийся. Нашел он его, копая землю в одном из огородов.
Забравшись на чердак и прихватив с собой битого кирпича, я как мог удалил ржавчину с деталей. Несколько раз разобрал и собрал пистолет. Он казался мне чудо-машиной, простой и изящной по форме исполнения.
Очень хотелось попробовать, каково оружие в действии, пострелять где-нибудь в укромном месте. Однако патронов к браунингу не оказалось. Еще раз полюбовавшись им, я завернул его в промасленную тряпицу и спрятал.
Через несколько дней к нам в дверь постучался милиционер. Он долго допытывался, есть ли у меня оружие и где я его прячу. Признания милиционер не добился. Уж слишком не хотелось мне расставаться с пистолетом, да и Сережу не мог, не имел права подвести. Тогда меня арестовали и препроводили в комнату с решетками на окнах.
Вновь уговаривали сдать оружие. Приходила сестра, приносила передачи и, плача, просила признаться. Я упорно молчал. Не знаю, от кого в милицию дошла весть, что у меня имеется пистолет. Сережа клялся, что никому ничего не говорил. «Заключение» длилось несколько дней. В милиции предупредили об ответственности по закону. Не добившись ничего, отпустили и сказали, чтобы я осознал содеянное и признался.
Дома начались попреки, уговоры. Я был в отчаянии, понимая, что покоя мне теперь не будет. Да и село есть село: на человека, посидевшего в «кутузке», уже, как правило, смотрели с опаской, особенно в те времена, во второй половине 30-х годов. Скажем прямо: и вину за собой я чувствовал немалую — оружие-то действительно хранилось у меня.
Вот тогда-то и пришло решение немедленно покинуть Курью, устроиться где-нибудь на работу. Вечером встретились с Сергеем и договорились о выезде в Казахстан, на станцию Матай, где в депо трудился его старший брат. В наши планы посвятили мою сестру. Она стала отговаривать нас от неразумных действий, тем более что в разгар зимы нам предстояло прошагать пешком не один десяток километров по морозной и пуржливой степи. Кто жил и живет на Алтае, в районах, примыкающих к степному Казахстану, хорошо знает, насколько буранны и суровы здесь зимы.
Но мы оставались непреклонными в своей решимости уехать. Сестра, вытирая фартуком слезы, стала собирать нас в дальний путь. Отдала свои валенки, напекла блинов, которые я очень любил. Мы решили выйти утром, и сестра несколько раз выбегала ночью на улицу посмотреть, не разыгрывается ли пурга.
И вот мы в дороге. Метет небольшая поземка. Кругом сплошная снежная белизна. От мчащихся навстречу низких темных туч становилось не по себе. Рукой в кармане нащупал прохладный металл браунинга, ставший для меня и радостью познания ранее неизвестного устройства, и причиной неожиданной беды, из-за которой пришлось покинуть родительский дом.
Я достал оружие и передал его Сергею. Мы остановились. Слева от нас извилистой лентой раскинулись овраги. Здесь мы и решили распрощаться с пистолетом. Я разобрал последний раз его на части, на детали и собирать больше не стал. Мы раскидали детали по степи, некоторые из них забросили в овраг и зашагали дальше.
А тучи все больше мрачнели, грузнели. Усиливался ветер. На лице от налипающего снега образовывалась ледяная корочка, избавляться от которой было очень трудно. Одежда коробилась, словно панцирь. Мы уже с трудом различали дорогу, а вскоре и совсем потеряли ее из виду. Буран усиливался.
Коварство зимней алтайской степи проявлялось в полную силу. Мы решили тогда найти сугроб и зарыться в него, чтобы переждать разыгравшуюся непогоду. Сергей сказал, что где-то вычитал об этом способе сохранения жизни. Уже порядком окоченевшие, нашли в какой-то впадине рыхлый снег и попытались в него зарыться. Едва прижались друг к другу, как начало клонить ко сну.
Понимаем: если уснем — конец. Стали спасаться песнями. Что уж мы там пели, трудно сказать. Да, скорее, и не пели, хрипели, потому что голос пропадал. Однако не отступали, словно на бис, по многу раз повторяли одно и то же. Это нас, видно, и выручило. Сергей наконец прервал пение и начал подниматься, чтобы взглянуть, не утихает ли ветер. Теперь еще и ноги перестали слушаться: мы их уже не чувствовали. Но все-таки вылезли из сугроба. И каково же было наше изумление, когда метрах в ста мы увидели изгородь, за ней в мутной снежной пелене проглядывались очертания дома.
