– А я думала, – рассмеялась Евдокия, – что только мы, дурные бабы, к коровам привыкаем. А что, у моего тоже какой-нибудь рысак есть?
– У него – Ворон. Высокий, поджарый скакун, рукой до гривы не достанешь.
– И что же, Игнат ездит на нем?
– А как же! Не только ездит, но и препятствия преодолевает: барьеры, канавы…
Женщина сочувственно, но, пожалуй, не совсем искренне вздохнула:
– Пускай бы лучше в штаб или на склад какой просился. Не очень-то нужно ему это командирство.
В тот день так и не пришлось Вере наговориться с мужем. Не успела высыпать все свои вопросы Евдокия, как в квартиру вошел директор школы Юрий Павлович Жарский. Евдокия посмотрела на него подозрительно, но, поняв, что он пришел не к ней, пересела поближе к кровати и принялась перечитывать мужнино письмо.
Жарский на миг остановился у порога, широко улыбнулся и размашисто, насколько позволяли его короткие, не очень ровные ноги, шагнул к Андрею. Сокольный встал.
Перед отходом Андрея в армию директор тоже ожидал повестки. Прождал с месяц, а потом перестал и надеяться. Уже на службе Сокольный узнал, что Жарский все же был призван. О дальнейшей его судьбе Андрею не писали. Вот почему, увидев директора в гражданской одежде, Андрей удивился, хотя и не подал виду. Как неизбежного, стал ожидать вопросов о себе.
Юрий Павлович, однако, совсем не докучал вопросами. Узнав, как здоровье, и мимоходом, из вежливости, бросив еще несколько вопросительных фраз, он принялся рассказывать о себе. Говорил с воодушевлением, быстро и так образно, с таким множеством интересных и острых эпизодов из своей военной службы, что его рассказом заслушались и Евдокия, и Вера. Далекие, чуть ли не героические походы чередовались в его рассказе с необычными скачками на лошадях, с описаниями оружия, какого и свет не видывал, с воспоминаниями о разных военных, рядовых и командирах, одинаково близких ему и совершенно необыкновенных.
Слушая директора, Андрей мысленно переносился в свое подразделение и чувствовал, что его служба не так уж богата подобными приключениями. А может быть, сам он не обращал внимания на такое?
Тем не менее Жарский представал перед ним как человек широких возможностей, способный везде проявить себя, везде найти соответствующее своему характеру место. И как-то сам собой всплыл в памяти рассказ о том, как один солдат царской армии двенадцать лет прослужил в Петербурге, а Петербурга не видал.
Мелькнула мысль об обидной, хотя и довольно далекой аналогии… В самом деле, срок приближался к концу, а пришлось бы ему вот так, как сегодня Жарскому, вспомнить весь свой воинский путь, и, пожалуй, не нашел бы и пятой доли того, о чем рассказывает директор. Его, Андрея, служба, как и вся жизнь, проходила в каждодневном напряженном труде. Она требовала затраты большой энергии, силы, часто сопрягалась с немалыми трудностями. Преодоление этих трудностей приносило удовлетворение, сохранялось в памяти, однако казалось, что другим не очень-то интересно слушать обо всем этом…
Сокольный и прежде не раз ловил себя на мысли, что у других всегда получается лучше, чем у него. Он словно бы идет по краю жизни, а не самой серединой ее. Военная служба сначала импонировала его натуре, вызывала стремление стать сильным, волевым человеком. Но потом заболела нога, и все пошло прахом…
Сейчас он остро чувствовал, что, видно, не быть уже ему в строю, не быть в армии таким, как все, и это болью отзывалось в сердце. Даже неловко стало ощущать на себе красивую военную форму, смотреть на блестящую планшетку. Казалось, будто все это на время лишь одолжил у кого-то, чтобы вот так, в военных атрибутах, показаться дома.
А у Жарского все по-иному. Вот он сейчас в обычном гражданском костюме, кажется, в том же самом, какой носил до армейской службы: темно-серый, уже не новый пиджак, синие брюки-клеш. И все же выглядит настоящим военным, не хуже любого кадрового! Почему? Возможно, окончил военное училище и пришел на побывку, а может, по какой-нибудь другой причине отпустили, – ну, например, как отличника боевой и политической подготовки. Из рассказа Жарского этого не узнать. Андрею хотелось спросить, почему человек дома, но стоило заикнуться, как Жарский сразу поднимал обе руки, повышал голос и принимал такой вид, будто его собирались обидеть. «Раз человек хочет, чтобы его не перебивали, – подумал Андрей, – пускай говорит». Мало ли на свете людей, которые не любят слушать других, а сами готовы рассказывать хоть двое суток подряд. Над такими людьми часто посмеиваются, однако их не презирают. Возможно, Жарский не такой, – Андрей мало знал его.
Рассказ директора затянулся до того, что Евдокия, прикрывая рот платком, начала позевывать. У Веры тоже притупилось внимание, она все чаще и чаще выражала свое нетерпение. Андрей слушал хотя и внимательно, но было видно, что он устал, и эта усталость отражалась в его глазах, ощущалась в односложных фразах, которые иногда удавалось ему вставлять в почти бесконечный словесный поток Жарского.
Наконец директор привстал, будто собираясь уходить, и Евдокия сразу подхватилась, чтобы проводить его. Однако вместо этого он придвинул свой стул поближе к Андрею и вспомнил новый эпизод. Евдокия не выдержала и вышла в сени. Там лежало несколько охапок мелко порубленных сучьев тополя. Тихо и быстро стала она складывать их в темный угол и прикрывать разным домашним хламом.
Жарский в конце концов заметил, что стал уже надоедать своими рассказами, и вскоре попрощался, пригласив Андрея на школьный выпускной вечер. Едва он стукнул дверной щеколдой, как Евдокия выпрямилась над кучей сучьев, растерянно опустив руки. Директор посмотрел на нее, наклонил голову, прощаясь, и только теперь заметил дрова.
– Почему же вы не посидели? – опередила женщина его вопрос. – У нас сегодня такая радость…
– Насиделся уже, надурил людям голову.
– Ой, что вы! Я так все слушала…
– Скажите, Евдокия Филипповна… Знаете…
– Что?
– Нехорошо, что вы все эти сухие сучья к себе перетаскали. Учителя жалуются! – в голосе директора слышался упрек.
– Жалуются?
– Ну конечно.
– А мне только и беды, что они жалуются!
– Все же нужно было поделиться, раз так вышло…
– А с кем мне делиться? – сразу переменив тон, набросилась Евдокия. – Может, с вашей женой? И не подумаю! Ее муж прослужил три дня – и дома, а мой!..
Жарский махнул рукой и поспешил выйти из сеней.
Андрей удивленно посмотрел на Веру.
– Лучше ее не трогать, – тихо сказала та, – никому не уступит.
– Нет, но ты слышала? Неужели правда то, что она сказала?
– Про Жарского? О его службе?
– Да.
– Правда. Он только месяц прослужил в армии и вернулся домой по состоянию здоровья. Еще и директора нового не успели подобрать. Разве я тебе не писала об этом?
– Нет, не писала. – Андрей задумался. – Смотри ты, как выходит. А я было… Вот так говорун!
– Говорить он умеет, – улыбнулась Вера, – особенно перед новыми слушателями.
Резко открыв дверь, вошла Евдокия.
– Делиться с ними! – все еще бушевала она. – Сухой сучок принесла со двора, и тем делись. А со мною они делятся? Лучшие огороды позахватывали, школу хлевами, как те ласточки гнездами, облепили. И везде заводилой Жарский со своей кралей!
Андрей, прихрамывая, прошелся по комнате, сделал медленный, но все же, как заметила Вера, правильный военный поворот и остановился у окна. Вокруг школы на самом деле выросли за это время хлевушки. Были они разных размеров, разной формы, беспорядочно разместились тут и там и этим очень портили как внешний вид школы, так и окрестный пейзаж, когда-то пышный, молодой и веселый.
Навещали Андрея и многие другие люди. Стоило ему показаться на школьном дворе, как и там здоровались, расспрашивали о службе, о здоровье, приглашали в гости. Так прошла большая часть дня, а потом они с Верой и Евдокией отправились на школьный выпускной вечер.
В тот год школа впервые выпускала десятиклассников. Выпускников было немного: семеро девушек и восемь парней. Не мудрено, что это были теперь самые уважаемые люди как в школе, так и во всем Красном Озере. Учителя смотрели на них, как на свое счастье, – на первый, такой наглядный результат собственной работы. А колхозникам было приятно, что школа помогает вывести в люди их детей. Приезжает из города студент – ему уважение, но все же не такое: многие в городе учатся. А идет по улице свой десятиклассник – и женщины проводят его теплым материнским взглядом, мужчины здороваются за руку, как с равным, подростки стараются уступить дорогу. Где-нибудь в тенечке, во время перерыва на полевых работах, начнется разговор, и сразу все чуть ли не в спор: куда кому из выпускников идти учиться дальше, где работать, как жить. И чего только не наговорят женщины! Им легче судить, они знают все черточки не только учеников, но и родителей их, и родичей. Ничего не утаить от людского ока в деревне. Если, к примеру, Ваня Трутиков, сын председателя колхоза, часто забегает в МТС посмотреть интересную машину, а потом часами рассказывает о ней, его и метят в механики, в инженеры. Если Маханьков-старший и Глинский-младший не могут дойти до школы, чтобы не остановиться на колхозной пасеке, а дела колхозного садовода интересуют их больше, чем членов правления, значит, про них и говорят: «Агрономы!»
