– Вы куда? – орет контролер, когда мы было сунулись пройти без билетов.
– Мы крутили… Три сеанса… Нам обещал этот с усиками…
– Вот к нему и обращайтесь. Отойдите и не мешайте! – он толкает нас в сторону от прохода.
Расфуфыренные счастливчики садятся на лошадок с уздечками из серебра и золота, садятся в бархатные сиденья, веселый щебет не умолкает. Скоро уже не останется свободных мест…
Взрослые смотрят на нас с подозрением.
– Этих ни в коем случае нельзя пускать на карусель: замарают все! – говорит женщина с огромной грудью; это ее сынок уже восседает на петухе. – Посмотрите на ноги этой девчонки! – тычет на Настю. – Разве можно с такими ногами садиться на лошадку и вообще! – у женщины маленького роста полный рот золотых зубов.
Уже звенит первый удар колокола, администратор все не идет. Стоим, переминаемся с ноги на ногу, черт подери!.. Раздался второй удар колокола… В последнюю минуту появляется администратор.
– Так, – говорит он. – Вот вы двое, -тычет пальцем в меня и Настю. – Проходите. Остальные в следующем сеансе.
Звучит третий удар колокола. Карусель вздрагивает и медленно плывет.
– Свободных мест нет, катайтесь стоя, – уже вдогонку кричит администратор.
Вскакиваем с Настей на ходу и, счастливые, кружимся, кружимся… Перед глазами мелькают купола собора, школьный скверик и лица, лица. Все быстрее, быстрее.
А Настя – хулиганка, стоит на одной ноге, как балерина вертит второй в воздухе, в толпе раздается хохот, а она строит им рожицы. А смеются ведь не от ее вертлявой ноги: на фоне разодетых детишек она словно выползла из кочегарки – рожа грязная-прегрязная, только два ряда белоснежных зубов проносятся мимо хохочущих лиц.
Эх! Какое это счастье прокатиться на карусели. Пусть не на лошадке, пусть стоя, и все же ты на карусели.
А потом снова, если хочешь еще разок прокатиться, надо лезть в подпол и крутить всю эту махину три сеанса подряд.
Эх! Счастливое детство!
Протягиваю заявление с просьбой об увольнении. На воскресенье. Лейтенант Добров долго рассматривает листок, теребит его в руках.
Сегодня будет уже второй выходной, как меня лишают увольнения. В чем я провинился?
Добров молчит.
– Есть указание давать увольнение выборочно.
– Но вот Никитин получает каждое…
– Никитин – отличник боевой и политической подготовки, – перебивает меня лейтенант. – А у тебя тройка по баллистике, и начхим жаловался…
– Значит, и сегодня лишаете?
– Обратитесь к комроты, – Добров не смотрит курсанту в глаза.
– Где ж я его возьму? Сегодня воскресенье!..
– Надо было заранее.
– Но обычно вы даете.
Добров поднимает глаза, смотрит на меня исподлобья. (Таким я его еще никогда не видел.)
– И Сережа – мой друг – с утра в увольнении, а я торчу…
Лейтенант тяжело вздыхает.
– Ладно, на два часа подпишу. Больше не имею права. – Он в упор смотрит на меня. – И куда теперь? Уже стемнело…
– Мне очень-очень надо, товарищ лейтенант.
Я целую ее замерзшие губы, ее глаза, ее покрасневший кончик носа. Двумя полами своей шинели обхватываю Яну, ее озябшую спину – демисезонное пальтишко не может соперничать с ночным морозом. Две темные фигурки лепятся к забору. Тускло светится единственное окошко у ближайшей избы на горбатой улочке.
Мороз. Ночь. Темень.
– Сколько тебе еще учиться?
– Долго-о…
– У тебя совсем открытая шея.
– Черт с ней, с шеей! Давай лучше я тебя поцелую.
– Поцелуй! – слышится голосок Яны на всю горбатую улочку.
Они надолго замолкают. Потом:
– А после окончания учебы на фронт?
– Куда ж еще.
Яна роняет голову ему на грудь, плачет.
– А вот Доброва оставили же после окончания училища…
– Мне нельзя.
– Почему?
– Потому что я тебя люблю. Яна смеется и целует его губы.
– Что я буду делать, если тебя, не дай Бог, убьют?
– Не убьют. Я живучий.
– Тебе нельзя умирать. Хорошо?
– Хорошо. Я люблю тебя.
– Я тебя больше. И откуда ты взялся такой?
– Какой?
– Такой. – Их губы снова соединяются, нежно, неумело.
Оголенные деревья упираются в жгучие звезды черного неба, одиноко лает псина, и вдруг девушка напевает: «Я всей силой души обожаю тебя, я бы, кажется, жить не смогла без тебя…» Потом раздается девичий смешок – колокольчик, и снова тишина.
Рядом с ними останавливается мужичок. И откуда он только взялся? В засаленной телогрейке и таких же ватных брюках, он долго смотрит на застывшую в поцелуе парочку: на ушанку со звездочкой, на выбившийся локон девушки, на закоченелые руки курсанта, сжимающие полы шинели на спине у девушки. И совершенно непроизвольно сам себе говорит:
– Война – это страшное дело. Буквально всех убивают!..
– Ой! – вскрикивает Яна.
Оборачиваются, смотрят на непрошеного гостя, на его небритые, впалые щеки, на маленькие с хитрецой глаза.
– Пошли бы вы в депо, – говорит мужичок. – Там тепло. Окоченеете ведь.
– Нам не холодно, – говорит Яна. Мужичок долго молчит, потом делает
такое философское умозаключение:
– Да-а, молодость! – и остается на месте.
Они смотрят друг на друга… Смеется девушка, смеется курсант, наконец, рассмеялся и засаленный мужичок-железнодорожник.
Стол ровно засыпан овсом. Эйжбета перебирает овес, мусор кладет себе в ладонь. Напротив нее сидит лейтенант Добров. Они молчат, видно, главный разговор состоялся.
– Ну, я пойду, – говорит лейтенант и остается на месте.
– Она еще маленькая, – говорит Эйжбета. – Рано ей. Хотя-а…
– Яне семнадцать лет, да? Эйжбета согласно кивает.
– А мне аж двадцать первый пошел! -ухмыляется Добров. – Старик! Молчат.
– Сейчас такое положение на фронте, каждую минуту меня могут отправить… Если б Яна согласилась расписаться со
Эйжбета поднимает глаза, смотрит на лейтенанта.
– Володя, вы мне по душе. Я знаю, вы любите Яну, но как она…
– Добрый вечер! – вместе с клубами морозного пара в дверях появляется Яна. Розовощекая, с горящими глазами, хорошенькая-хорошенькая. Лейтенант расплывается в улыбке.
– Сегодня ты, как с картинки, – говорит он. – У тебя такой вид, будто ты нашла миллион.
– Я нашла значительно больше! -она загадочно улыбается, снимает пальтишко. – Умираю, есть хочу.
Эйжбета сдвигает в угол стола овес, снимает с примуса подогретый суп, ставит перед Яной. Она набрасывается на еду, словно проголодавшийся щенок.
– Чего молчите? – говорит с набитым ртом.
– Не спеши, – замечает мать и кладет на стол полбуханки хлеба.
– Откуда?
– Догадайся!
– Вы? – обращается к Доброву.
– Мы три дня были на стрельбище… Ну и… Это осталось от сухого пайка.
– Отрываете от себя?
– Глядя на меня, не скажешь, что я что-то отрываю… – и смеется.
Какое-то мгновение Яна размышляет, брать или не брать, потом отрезает большой шмат хлеба:
– Спасибо! Спасибо! Спасибо-оо! -поет она. – Вкусно-оо!..
Эйжбета присаживается рядом с дочерью, складывает руки на груди.
– Володя это… Ну, просит у меня твоей руки.
У Яны ком застревает в горле. С полным ртом она смотрит на мать, потом на лейтенанта и вдруг хохочет.
– Так старомодно-о?! У тебя моей руки-и! – И уже серьезно: – Хотя – да. Все-таки мать. Но я влюблена в другого. – Она принимается за еду так, словно ничего особенного не произошло.
– Я серьезно… – тихо говорит лейтенант.
– Я тоже, – не поднимая головы, говорит Яна.
И снова молчание.
– Как жить будете? Войне не видно конца, – лейтенант встает, берется за ручку двери. – Мы еще вернемся к этому… – хотел сказать «вопросу», но вовремя спохватился. – Подумайте. -Стоит в дверях.
Эйжбета прикрывает ладонью глаза, смотрит через растопыренные пальцы.
– Ты не спеши отказывать, – говорит мать. – Подумай.
– Я еще маленькая. Мне рано. Я есть хочу. Я устала.
– Володя любит тебя.
– Мама-аа! – взрывается дочь. – Я люб-лю дру-го-го че-ло-ве-ка. И все!!!
В черном небе висят яркие шары-светильники. Их множество. Они освещают всю территорию крекинг-завода: цеха, цистерны, наполненные нефтью, ячейки, вырытые нами в полный рост, -место, где мы живем вторую неделю. Каждую ночь немец прилетает, как по расписанию: ровно в двенадцать раздается гул самолетов, этот звук приближается, приближается, потом «юнкер-
снижаются, и в небе вспыхивают сброшенные светильники. Светильники разгораются все ярче и ярче, и тут же – раздирающий душу вой летящих бомб…
Вторую неделю мы «живем» на этом заводе, тушим зажигательные бомбы, спасаем завод от пожаров… И все равно уже сгорели многие цистерны с нефтью, вспыхнул один из цехов по перегонке нефти в бензин. Огромными щипцами и просто в толстых рукавицах хватаем зажигалку и окунаем ее в бочку с водой.
