— Вот и все, если не ошибаюсь, — с облегчением сказала миссис Карстейрс. — Может быть, тебе хочется взять что-нибудь на память, дорогая моя?..
— Нет, спасибо, мама.
Миссис Карстейрс начала складывать список.
— Дора, — сказал ее муж.
Она бросила на него быстрый взгляд и провела платком по губам.
— Да… еще одно. Ты помнишь миниатюру твоего отца в золотом медальоне с бриллиантом? Я… мне кажется, что она у тебя. Я об этом не заговаривала, пока ты жила здесь, но теперь, я думаю, тебе следует вернуть ее мне.
— Она не может этого сделать, — сказал Уолтер. — Медальон в Лиссабоне.
— Он по-прежнему глядел в пол.
— Ах, вот как? Я… я не знала.
— Отец подарил миниатюру ему, — сказала Беатриса. — Я выбрала портрет углем. Это было, когда он умирал. Он хотел, чтобы эти два портрета были у нас. Я думала, что вы об этом знаете.
— Нет, я не знала… Конечно, Уолтер, если ты убежден, что отец действительно подарил его тебе…
— Не понимаю, как это может быть, — сказал Карстейрс. — Насколько мне известно, медальон принадлежал тебе, Дора. Она облизала пересохшие губы.
— Ну… да, мне казалось… Но это было так давно. Я… Я точно помню, как выбирала этот бриллиант…
Уолтер поднял голову и посмотрел на мать. Когда он заговорил, голос его был холоден и негромок, как у его сестры.
— Если вы хотите получить бриллиант, мама, я с удовольствием прикажу вынуть его для вас из оправы. Но, с вашего разрешения, я хотел бы сохранить миниатюру. Она не имеет никакой ценности.
Он встал.
— Если вы извините меня, я пойду спать: мне предстоит трудный день.
Доброй ночи. До завтра, Телфорд.
Так, значит, у этого юноши есть характер. У Генри мелькнула мысль, что ему, возможно, еще доведется увидеть в таком гневе и Беатрису. И какая сдержанность, — что было еще страшнее.
А впрочем, не удивительно: кто угодно вышел бы из себя. Беатриса продолжала молчать. Наверное, она боится новых пререканий из-за золотой цепочки или жемчужной запонки отца — из-за того, к чему бедная одинокая девочка по ночам прижимается щекой.
Следующие пять дней были так заполнены всякими делами, что он совсем не видел Беатрису. Она занималась своим приданым, которое спешно шилось к свадьбе, а он с утра до ночи либо бегал по городу, либо торопливо писал необходимые письма. Нотариус, банкир, портной, священник, сапожник, ювелир; распоряжения экономке Бартона и письма знакомым; хлопоты о специальном разрешении и подготовка к свадебному путешествию — все это нагромождалось одно на другое, приводя его в полную растерянность. Если бы но деятельная помощь всегда спокойного, уравновешенного Уолтера, он не успел бы закончить все вовремя.
Когда Генри спросил его совета, что подарить невесте, Уолтер смешался.
— Генри, — сказал он, — Беатриса поручила мне поговорить с вами. Она просит вас как об одолжении — обойтись совсем без подарка. Он необязателен, а ей это было бы тяжело… и мне тоже.
— Как вам угодно, — ответил Генри.
Он не мог решить, объяснялась ли эта щепетильность безобразной сценой из-за бриллианта в медальоне, или бедняжек все еще мучили те пустяковые долги, которые ему так и не вернули. Но как бы то ни было, надо уважать их гордость. Он ушел от ювелира, купив только гладкое венчальное кольцо.
Его будущий шурин — такой скромный и сдержанный-с каждым днем нравился ему все больше, особенно после того, как он своими глазами увидел, с каким уважением и восхищением относятся к этому юноше леди Мерием и почтенный семейный поверенный. Тем не менее он все еще чувствовал некоторую настороженность.
— Откуда у вас взялась бабушка-француженка? — ни с того ни с сего спросил он Уолтера, когда они однажды сидели в лондонской кофейне.
Для него было большим потрясением узнать, что в жилах его возлюбленной течет хотя бы капля презренной французской крови. Он считал Францию страной бесстыдных женщин и безмозглых щеголей в кудрявых париках — безнравственных папистов, которые пожирают лягушек и улиток.
Его угрюмое лицо заставило Уолтера улыбнуться.
— Всего только прабабушка, Генри. Неужели вы не можете простить одной восьмой? Я думаю, что случилась самая обыкновенная вещь: прадедушка Норсфилд влюбился в нее.
Генри незачем было проглатывать свое «вот дурак!», потому что Уолтер, по-видимому, разделял его мнение.
— При дворе Карла Второго она славилась умом и красотой и, без сомнения, очаровала беднягу. Потом у него были все основания пожалеть об этом. Кончилось тем, что он спился. Она была жестокой женщиной.
— Это сразу видно, — сказал Генри, — да и распутницей к тому же.
— Судя по всему, да. Впрочем, быть может она не так уж в этом виновата.
Все твердые нравственные принципы Генри встали дыбом от такой преступной снисходительности.
— Плохая жена — и не так уж виновата? Я вас не понимаю.
— Сперва был плохой муж. О ее юности мне почти ничего не известно, но я слыхал, что в пятнадцать лет она была взята из монастыря и стала третьей женой развратника, который был втрое старше нее. Чего же можно было ждать после этого? Ей не исполнилось еще и восемнадцати, когда он дрался из-за нее на дуэли и был убит.
— И тогда она вышла замуж за вашего прадеда?
— Нет, гораздо позже — лет через двенадцать. Прежде чем стать леди Норсфилд, она была причиной множества дуэлей почти при всех дворах Европы, и говорят, что одно время она считалась счастливой соперницей прекрасной Авроры фон Кенигсмарк, Потом она принялась за политические интриги сомнительного сорта и была связана с иезуитами и якобинцами, которых, как подозревают, затем предала из корыстных побуждений. Насколько можно судить, она презирала своего мужа и ненавидела свою единственную дочь. Бедняжка заикалась, а мать издевалась над ее недостатком в присутствии посторонних.
После смерти второго мужа она переехала в Лондон и предалась азартным играм, а ее дочь осталась в деревне и жила в такой нищете, что стыдилась показываться на людях. В конце концов дедушка Риверс пожалел ее и женился на ней.
— Гм, — сказал Генри, — хорошенькая история, нечего сказать!
— Да. Боюсь, что эта часть семейной хроники не делает большой чести нашему роду. Но следующее поколение жило иначе. Родители моего отца были образцовой любящей парой, и он всегда благоговейно чтил их память, особенно память матери. Она, кажется, была необыкновенно милым, но, к сожалению, больным человеком. Спасение пришло слишком поздно. Она умерла, когда моему отцу было тридцать лет, и все его детство и юность были омрачены припадками меланхолии, которыми она страдала. Ей казалось, что ее мать стоит у нее за спиной и нашептывает, чтобы она повесилась. Однажды, когда он был еще мальчиком, к ним неожиданно приехала его бабушка, и он говорил мне. что никогда не мог забыть выражения лица матери в ту минуту.
Об этом портрете сложилась своего рода семейная легенда. Когда Беатриса была маленькой, он иногда ей снился, и она просыпалась в испуге. Я помню, как она расплакалась, когда кто-то сказал, что она унаследовала знаменитые руки. По-моему, сходство этим и ограничивается, да еще может быть, в посадке головы у них есть что-то общее. Эльси совсем непохожа на леди Норсфилд, она вся в маму.
«Ничего, — подумал Генри, немного утешенный, — в четвертом поколении это еще терпимо». Наверное, в каждой семье есть своя паршивая овца. Если уж на то пошло, заключил он, ему тоже не приходится особенно гордиться дедушкой Телфордом.
В среду вся семья приехала в Лондон и остановилась в гостинице.
Венчание было назначено на следующее утро. Приглашены были только леди Мерием, гувернантка и один из лондонских кузенов Генри. После семейного завтрака новобрачные уезжали в Брайтхелмстон, а Уолтер и Эльси — в Париж.
Генри зашел вечером в гостиницу, чтобы договориться о последних мелочах. Ему показалось, что Беатриса бледнее и молчаливее обычного, но он решил, что это вполне естественно — оно, вероятно, очень устала.
— Мне хотелось бы поговорить с вами наедине, — сказал он ей перед уходом.
Она провела его в соседнюю комнату: — Что-нибудь случилось, Генри?
— Ничего, любимая. Просто я без ума от тебя. Жена моя… Он неожиданно крепко обнял ее и впервые поцеловал в губы, затем отшатнулся и растерянно посмотрел на нее. Она не противилась его объятьям, но он снова увидел на ее лице выражение, которое так испугало его тогда в лесу.
— Беатриса! — с трудом выговорил он. — Что я сделал? Почему вы так боитесь меня?
— Нет, ничего… Я… Пожалуйста, не надо… завтра… Я устала.
Спокойной ночи. Она ушла.
Он вернулся к себе; никогда еще за все время своего странного жениховства он не испытывал такой тревоги. Леди Мерием легко говорить! Нет, это не просто сдержанность или девичье смущение, — это был ужас, черный, ничем не прикрытый ужас, словно он какое-то чудовище. Неужели простая мысль о браке может так подействовать на девушку? Ведь все женятся! Мужчиной и женщиной сотворил их…
