Но окончательное разочарование в исламе к старику пришло позже, после того, как он за пропаганду солженицынских произведений был сослан на Крайний Север, к чукчам, якутам или самоедам. Им он тогда ислам и стал проповедовать. Самым трудным для миссионера любого противоалкогольного учения в России является удержание паствы от пьянства. Шаманы, православные и коммунисты всегда совмещали борьбу с пьянством и распространение спиртного. Совмещать несовместимое было их призванием. При всех трудностях северного завоза «старшие братья» не забывали вместе с брошюрами о вреде алкоголя завозить спиртное. В конце лета бутылки с водкой и спиртом чукчи разбрасывали по тундре. Бутылки тонули в белом пушистом снегу и всю зиму в нем хранились, как в холодильнике, а летом, когда снег оттаивал и оседал, горлышки их день и ночь сверкали на солнце. Старик, стараясь отучить чукчей от пьянства, грозил им огнем, то есть адом, но чукчи его не боялись. Они знали, что под ними вечная мерзлота, и продолжали пьянствовать. Совершенно неожиданно возникла для старика еще одна проблема: в стойбище не хватало женщин для гаремов. Выйти из положения помогла борьба с тунеядцами на Большой земле. Чукчи стали привозить в свои яранги женщин и девиц, высланных из столиц и больших городов за легкое поведение. В ярангах стало тесно, но весело. К тому же новые жены научили старых таким штукам, что у тех даже глаза из узких стали круглыми.
Весной в поселке старик организовал поголовное обрезание мужской части населения. Чукчи против этого не возражали, так как каждому в виде обезболивающего выдавалась бутылка спирта. Когда же пришла зима и ударили морозы в шестьдесят градусов, в поселке началась тихая паника. Не прикрытые кожей головки половых членов стали замерзать и отваливаться. Пока местные женщины додумались шить наконечники из оленьей кожи, половина мужчин утратила свои детородные органы. Местные жители на своем сходе решили утопить старика в Северном Ледовитом океане. Поймать его и лишить жизни поручили двум самым отчаянным: Яну Паплью и Выквырвартыргыргиру. Те весь день не спали, выслеживая старика. Но каким-то чудом тому все-таки удалось бежать из поселка на вертолете, вместе с каким-то начальником в Сыктывкар. Оттуда добрался он аж до Минеральных Вод, где с иронией отметил для себя, что никогда еще в жизни не был так близок к Провалу (есть там место с таким названием), как здесь, в Кисловодске. И действительно, его снова поймали и на этот раз посадили, чтоб из ссылок не бегал.
В тюрьме старик окончательно разочаровался в религии и вывел для себя новый «категорический императив» в духе Евангелия: возлюби себя так, как любишь ближнего своего. Много, конечно, с ним не наживешь, зато умирать будет не страшно.
Выйдя через три года на свободу, он бросил все свои искания и запил горькую.
Ни настоящего, ни будущего у него теперь не имелось, одно прошлое, то прошлое, в котором он не был ни борцом за идею, ни проповедником, а только простым советским человеком. В него-то, в это прошлое, он и ушел вместе со всей своей лохматой седой головой. И как раз сегодня из этого прошлого вернулся, правда ненадолго. Когда я спросил его, почему у него такой запущенный вид, он, утерев грязным кулаком набежавшую слезу, сказал, что справку об освобождении те милиционеры посчитали фальшивой, заподозрили его в шпионаже и чуть было не отправили опять в Сибирь. Когда же я поведал ему о своих планах, он почесал о скамейку спину и сказал, что не советует мне углубляться в прошлое дальше перестройки, пока не обзаведусь надежными документами, а кроме того, дал мне несколько полезных советов на тот случай, если мне все-таки удастся оказаться в прошедшем времени.
Советы были такие: не бери с собой ничего лишнего. Ведь в прошлом ты был здоровее и выносливее, чем теперь, и наверняка обойдешься без всего того барахла, которым оброс за прожитые годы. Главное – больше смотри, слушай, запоминай и постарайся забыть нанесенные тебе когда-то обиды. Помни, что человек, обидевший тебя или твоих близких, в то далекое время ни тебе, ни им еще ничего плохого не сделал и твоя неприязнь к нему будет выглядеть беспричинной, а значит, несправедливой и нанесет ему незаслуженную обиду, после которой его проступок перед тобой получит свое оправдание.
«Усвой, – говорил мне старик, – еще одну простую вещь: возвращаясь из прошлого, ты ничего ценного захватить с собой не сможешь, все отнимает таможня из архангелов, поэтому постарайся не думать о пустяках – пропавших когда-то игрушках, книжках, фотографиях, бабушкиных серебряных ложках и прочем барахле, а сам постарайся оставить в прошлом как можно больше хорошего. Это не пропадет. Все к тебе вернется. Самому легче станет. Не веришь? Вспомнишь мои слова. Что нас мучает больше всего, – хрипел старик, дыша перегаром, – так это вина перед покойниками. Им ведь ничего не объяснишь, прощения у них не попросишь. Твоя вина перед ними так за тобою и ходит, как голодная собака. Чтоб ей… И последнее, – склонив на грудь лохматую голову, сказал старик, – бойся попасть в страну „вылетевших воробьев“ и „черной неблагодарности“. Попав туда, ты никогда не сможешь вернуться домой…»
Старик продолжал говорить еще что-то, но уже неразборчиво, часто сбиваясь и повторяя одно и то же, потом стал бормотать что-то совсем невнятное, а под конец затих, погрузившись в сон. «Может быть, он опять отправился в прошлое? – подумал я. – В таком страшном виде и без документов. Ох, и намнут же ему бока те милиционеры!»
Да, здорово было бы уснуть и проснуться, как этот старик, в довоенной Москве. Это, наверное, самый простой и единственный способ побывать в ней, родной и далекой. Как это у Пушкина: «Люблю летать, заснувши наяву, в Коломну, к Покрову…» И тогда тебя, улетевшего, начинают окружать впечатления далекого детства, милые и уже позабытые. И неповторимый запах легковых автомобилей, и пыхтение паровоза, и раскаленный дрожащий воздух у самоварной трубы с вылетающими из нее в синее вечернее небо искрами, и парное молоко соседской коровы, и поднятая со дна колодца ледяная вода, и грохот привязанной к ведру железной цепи. В общем, все то, что смешалось в твоей памяти вместе с пылью московских дворов, паром над корытом, гудением примуса, тиканьем ходиков и запахом кошек на лестничной клетке.
Размышляя обо всем этом, я и не заметил, как на площади стемнело. Старик куда-то исчез. «Он, наверное, весь превратился в сон», – подумал я и сам стал куда-то проваливаться.
… И вот я такой, как есть, без денег, паспорта и проездного билета, оказался в июне 1941 года в квартире на Петровских линиях, откуда в том же году, только немного позже, меня, годовалого, увезли в эвакуацию: сначала в Куйбышев, потом в Алма-Ату и Ташкент и куда в 1944-м привезли обратно.
Репродуктор в квартире транслировал военный марш, за окном ярко светило солнце, но в коридоре было пыльно и тускло. Только около кухни светились ярким желтым светом два немигающих глаза общей квартирной кошки Машки, обжоры и блудницы. Испугавшись этих глаз, я ушел в свою комнату, подошел к окну и выглянул на улицу. Там я увидел дворника, поливающего мостовую из длинного резинового шланга, мальчишку, который гнал перед собой железный обруч крючком из толстой проволоки, и еще одного мальчишку, вертящего за длинный хвост здоровенную дохлую крысу. «Стоило ли было из-за такой ерунды углубляться в историю?» – подумал я. И что вообще делать современному человеку в довоенной Москве? Куда девать привычки к услугам цивилизации, накопленным за прошедшие годы? Телевизора нет. Телефон – редкость. Даже у тех, кто его имеет, аппарат не всегда автоматический. Есть еще ручные аппараты, без дисков. Крути ручку и говори, когда ответит станция, номер, или «скорая помощь», «пожар», «справочное бюро». В нашей коммунальной квартире телефон, к счастью, автоматический. Он висит на стене, исписанной именами и цифрами. Самое интересное – это то, что этот же телефон и теперь находится на том же самом месте в той же квартире, а главное, работает, несмотря на вереницу прожитых лет. Умели же раньше делать вещи! Но куда позвонить по этому долгожителю, кому? Приятели мои еще лежат в колясках и пускают слюни, а девочки, так украсившие жизнь, еще и на свет-то не появились.
И тогда я подумал: а не пойти ли мне в музей? В детстве я так любил ходить в музеи. Из справочника узнал, что билет в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина для членов профсоюза стоит полтора рубля, а для школьников – тридцать копеек. Узнал я и о том, что вход в залы искусства Древнего Египта для экскурсантов по предварительной записи продолжается до десяти часов вечера. В здании Исторического музея находится Музей А. С. Пушкина. В здании Политехнического музея – Музей ВЦСПС (Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов) с постоянной стахановской выставкой. Узнал, что вход с экскурсией в Музей-библиотеку Владимира Маяковского на Таганке для школьников и красноармейцев бесплатный и что до музея «Коломенское» можно доплыть по Москве-реке на катере. Немного подумав, я остановился на музее атеизма.
