Николай Наволочкин - Амурские версты

— Ну скоро ли эта Кутоманда?

— Погодь, — отвечал Пешков. — Вот дойдем до креста, а уж оттуда вроде недалече.

— Что это за крест такой?

— Аль не приметил, когда вниз плыли? — удивлялся казак. — На албазинском валу поставлен, еще при первом сплаве.

Обмолвятся так несколькими словами и бредут к дымку костра, что разожгли ушедшие вперед то ли казаки, то ли линейны. Молчит солдат, молчит казак Кузьма Пешков, а потом, будто про себя, пробормочет:

— Ты чего, Кузьма? — спросит Сидоров.

— Да ничо, Кузьма, я так, — ответит Пешков, а у самого в голове наползают друг на друга слова, выстраиваются в складный ряд:

Никуда не может деться казак от этих слов. Лезут они сами, непрошеные и неслыханные, — все про поход.

Когда над амурским льдом или над береговыми зарослями появлялись вороны, по ним сразу открывали дружную стрельбу. Палили с колена, лежа и стоя, но попадали редко. Сидорову однажды удалось сбить сороку, и они тут же свернули на берег, разложили костер и, не дав птахе как следует довариться, моментально съели ее. Потом, так же быстро, выпили горячий навар.

— А лучше, чем пустой кипяток, — сказал Сидоров, отдуваясь.

— Знамо дело, — согласился Пешков. — Теперя мы до креста враз добежим, а там до Кутоманды — рукой подать.

Но вновь подошла длинная зимняя ночь, потом настали новый день и еще ночь, а Кутомандский пост никак не показывался.

«Ишь, земля какая. Ни жилья на берегу, ни деревеньки, — думал Сидоров. — Ни тебе обогреться, ни хлебушка попросить хоть Христа ради», — и казалось солдату, дай ему сейчас кто-нибудь добрую краюху каравая, он бы поел и мог шагать и день и ночь.

Все чаще на месте ночлегов оставались окоченевшие или окончательно выбившиеся из сил солдаты, все чаще в ледяных торосах попадались трупы, застывшие в самых невероятных позах. Мимо них проходили равнодушно. Только изредка знакомые погибшего, с трудом узнав в обмороженном, закутанном тряпками, заросшем щетиной покойнике своего приятеля, оттаскивали его к берегу или присыпали снегом на месте. А ветер через некоторое время выдувал из снега носки расхлястанных сапог или полу прожженной, обтрепанной шинелишки. Ох, много понесет весенний ледоход в далекое море жертв бедственной экспедиции!

Однажды Сидоров, шагавший впереди, остановился и приложил к уху руку.

— Слышь-ка, Кузьма, что-то впереди палят…

Пешков, ему в этот день сильно нездоровилось, подошел к линейцу, тоже послушал и равнодушно сказал:

— Должно, по воронам бьют.

— Да нет, вроде бы как-то радостно стреляют. Може, сигнал подают. А ну шагай бодрей.

Через час они добрались до вмерзшей в лед баржи. Вокруг нее уже горели костры, толпились солдаты и казаки.

— Чтой-то, паря, галушками пахнет! — оживившись, сказал Пешков.

Оказалось, что это та самая баржа, которая должна была доставить муку на Кумарский пост. Спускаясь вниз, она села на мель, а потом вмерзла в лед. На муку солдаты и казаки набросились, как на свое единственное спасение. Одни пытались из нее что-то замесить, другие просто разбалтывали в воде и хлебали, третьи, наиболее нетерпеливые и ослабшие; захватывали ее горстями и жевали.

Напрасно подпоручик Прещепенко, охранявший баржу, уговаривал не спешить, кричал, что муки на всех хватит. Люди разрывали мешки, рассыпали муку, сыпали ее себе за пазуху.

— Не перечьте, ваше благородие, изголодались мы, — отвечали подпоручику.

— Беги, паря, набирай муку, и мы с тобой зараз бурдук заварим, — сказал Пешков.

Пока Сидоров бегал, Кузьма натаял в котелке снегу, потом разболтал в воде муку.

— Вот и бурдук готов! Наваливайся, паря!

Но болтушка из муки да еще без соли не насытила друзей. Посидев немного, они стали замешивать тесто, чтобы приготовить галушки. А к барже подходили все новые группки людей, ковыляли и ползли одиночки.

— Я теперя, ребята, отсюда никуды, — заявил вконец разбивший сапоги солдат.

Солдат этот приковылял, опираясь на винтовку, когда Пешков и Сидоров уже доедали галушки.

— Братцы, дайте хоть глотнуть горяченького, — попросил он, — а уж тогда я себе заварю болтушку. Сил никаких нет, жрать охота. Последний сухарь вчера сгрыз. Живот-то уже к костям прилип и бурчать, родимый, перестал.

— Дохлебывай, — разрешил Пешков. — А нам, паря, — обратился он к Сидорову, — повременить надо. Будя с нас. С непривычки объесться недолго.

Ночевал отряд у баржи, обложив ее со всех сторон кострами. А внизу по Амуру мерцали далекие костры. Там остановились те, кто еще не знал, что впереди баржа с мукой.

Утром Пешков и Сидоров переложили все свое имущество в один ранец, а другой набили мукой.

— Теперя добежим! — бодрился Пешков, — подпоручик баил, что до креста-то осталось верст двадцать. А там и Кутоманда-матушка!

В дальнейший путь пошли не все. Многие остались набираться сил, или, как их вчерашний знакомый, не могли идти дальше, потому что развалилась обувь.

Еще много дней брели то по скользкому льду, то, проваливаясь в сугробах, Сидоров и Пешков, пока добрались до Кутомандского поста. Их обгоняли другие солдаты и казаки. Сидоров, будь он один, намного быстрей дошел бы до поста, но Пешков перед Кутомандой совсем, ослаб, простудился и, если бы не товарищ, свалился бы где-нибудь в сугробе.

Они увидели сначала не пост, а севший здесь на мель и зазимовавший пароход «Шилку», а уж потом показались дымки над землянками поста.

В Кутомандском посту жило всего десять казаков, но они еще с лета построили несколько лишних землянок и, когда потянулся 13-й батальон, каждый день пекли хлеб и варили с запасом еду. Кто добрался до Кутоманды, считал себя спасенным. Здесь было где обогреться, отдохнуть, здесь запасались провизией на оставшиеся двести верст до Усть-Стрелочного караула.

Впервые за долгие месяцы пути спали два Кузьмы под крышей. Разморенному душным теплом Пешкову даже приснился непонятный сон. Будто бы еле-еле плетутся они с Кузьмой по снегу, сил нет ноги переставлять, а с берега их кто-то окликает: «Эй, служивые, а где ваша сила?» Взглянул Кузьма на берег, а там птица пана! Сидит на березке, хвост у нее как радуга переливается, каждое перышко сияет, смотреть больно, а из глаз птицы слезы. Идут они, ничего не отвечают, а пана опять: «Ой, казаки, казаки, а где ж ваши кони?» И слышит Пешков: кони заржали… Да где? Под ногами, подо льдом! В глубоком омуте…

Вспомнил Пешков этот сон, когда они поутру вышли в дорогу. Хотел рассказать его Сидорову, а вместо этого принялся опять складывать слова в строчки, подгонять одно к другому. А они цеплялись за те, что сложены были раньше, и чувствовал, удивляясь и поражаясь, казак, что получается у него песня про этот поход.

шептал он, —

— Что ты там, молитву читаешь? — спросил, оборачиваясь Сидоров.

— Не, — ответил Пешков, — я, Кузьма, песню придумываю. Слова-то лезут и лезут в башку, а я только сегодня понял, что это песня складывается.

А она, правда, складывалась, и вопрошала в ней птица пана:

И отвечали казаки:

Отряд Облеухова, вернее, оставшаяся в живых половина его, прибыла в Усть-Стрелку лишь в середине декабря, затратив на дорогу от Мариинского поста сто сорок три дня. Сам полковник доехал до караула на полмесяца раньше. Но он не стал ожидать брошенный батальон, а, обогревшись и поев, на свежих лошадях помчался в Шилкинский завод, где его ждала красавица невеста.

Дьяченко знал о тяготах, выпавших на долю батальона в экспедицию прошлого года. Он очень удивился, когда получил распоряжение принять 13-й батальон и, как писалось в приказе: «исполнять обязанности его командира». Удивляться было чему: 14-м линейным батальоном командовал майор, 15-м — подполковник, а 16-м полковник. Сам же Яков Васильевич к тому времени дослужился лишь до штабс-капитана и только недавно стал капитаном. Но размышлять о том, почему и как это случилось, просто не оказалось времени. Необходимо было готовить батальон к новому сплаву, а фактически заново создавать батальон, строить баржи, рубить плоты, обучать пополнение и строю, и стрельбе, и плотницкому делу.