И Мария поняла, почему бывший рейхскомиссар Гаврилюк сказал ей не таскать Оксану в гебисткомиссариат — в апреле 1942 Оксане исполнилось четырнадцать лет. То есть еще год-два и…
В октябре, когда 346 подростков, схваченных на базаре, в церкви[1], двух банях, Крестовоздвиженском женском монастыре и просто на улицах, принудительно, в товарных вагонах и под вооруженной охраной, отправили с железнодорожного вокзала в Германию, Мария подобрала на улице написанную от руки листовку. И прочла короткие стихи:
Сумні обличчя у людей.
Куди не глянь, сама руїна —
Невже це наша Україна?
І сльози ллються із очей.
Біля розстріляних батьків
Лежать убиті немовлята…
Безвинно карано людей,
Ще й немовляточок-дітей.
Назавтра Мария, тщательно вымыв все полы комиссариата, один кабинет — зондерфюрера Фридриха Шванкопфа — оставила напоследок. Майор Шванкопф неплохо говорил по-русски и с явным интересом поглядывал на Марию, когда заставал ее утром в комиссариате. Правда, если его взгляд опускался по ее фигуре и ногам к ступням, этот интерес тут же угасал — Мария была босая. Конечно, дома у нее хранились и туфли-лодочки, и даже фетровые ботики, купленные ей Семеном Кривоносом. Но еще при первой встрече с толстячком Гаврилюком Мария заметила, как он брезгливо поморщился, увидев ее босые, красно-коричневые и потрескавшиеся ступни. Мария тут же взяла это на вооружение, как лучшую защиту от мужского интереса к ней всех немецких офицеров, и даже зимой, в двадцатиградусные украинские морозы, приходила на работу почти босиком — в самодельных чунях. Впрочем, босиком или почти босиком — в чунях из автомобильных покрышек — ходила в то время половина, если не больше, полтавских жителей. И почти у всех женщин ступни были такие же, как у Марии — растоптанные и потрескавшиеся от обязательной летней работы: замешивания и утрамбовки на кизяки коровьего навоза с соломой…
«Сумні обличчя у людей. Куди не глянь, сама руїна — Невже це наша Україна?» — не выходили из ее головы стихи из вчерашней листовки.
Когда зондерфюрер Шванкопф вошел в свой кабинет, Мария сделала вид, что только что закончила уборку — взяла за дужку ведро с половой тряпкой и пошла к двери. Но остановилась в шаге от нее:
— Герр Шванкопф, можно у вас спросить?
Герр Шванкопф, высокий и похожий на голливудского актера, сказал:
— Битте. Я всегда рад упражнять мой русский язык.
— Данке шон. У моих суседей е дочка, ей чотырнадцать рокив, но вона немая. Ну, не балакае, понимаете?
— Понимаю. Doofe.
— Ее могут узяты на работу в Германию?
— Битте! — снова улыбнулся герр Шванкопф. — Doffe это есть ошень харашо! Все doofe ошень харашо работать! Никогда не перечают! Я буду сказат герру Брененко про вашу дево́чку.
— Дякую, — поспешно сказала Мария. — Данке шон.
И с этого дня перестала выходить на работу в гебисткомиссариат. А дочку переселила в землянку на склоне к Лавчанскому Пруду.
Как я уже написал, летом склоны холмов у Лавчанских Прудов зарастали крапивой и бурьяном выше человеческого роста и так густо, что даже собаки в них не совались. Найти среди этих зарослей обвалившиеся лазы не то в пещеры, не то в древние, времен Первой мировой войны, землянки было почти невозможно. Но во время походов Марии и Оксаны на стирку к Северному пруду Оксана показала матери несколько лазов, где она пряталась, когда «сбежала из хаты». А потому землянка, которую они выбрали, была лишь снаружи похожа на кротовью нору. А в глубине, в двух метрах от узкого лаза, эта нора расширялась и поднималась в маленькую, но сухую и никакими дождями не заливаемую пещеру.
За три ночи Мария и Оксана вручную, без всяких лопат, расширили этот лаз так, что смогли протащить в него бабушкин матрац, а потом вновь засыпали дерном и землей настолько, что лишь девчоночья худоба позволяла Оксане протиснуться внутрь. И это действительно спасло ее от угона в Германию — уже с октября 1942-го немцы, взбешенные своим отступлением от Москвы, ожесточенным сопротивлением Ленинграда и Сталинграда, стали открыто грабить «освобожденную» Украину («Вы не можете даже представить, сколько в этой стране сала, масла и яиц!» — объявил немцам Герман Геринг). Зондеркоманды облавами прочесывали каждый квартал и сгоняли молодежь на призывные пункты для отправки в Германию. Всех, кто пытался укрыть своих детей от «добровольного призыва», карали огромными денежными штрафами и изъятием живности — свиней, гусей, кур…
Правда, каким-то совершенно непостижимым образом слухи о каждой предстоящей облаве облетали город быстрей колонны немецких грузовиков и мотоциклов. Точнее — немцев выдавала их европейская организованность. Когда у зданий гестапо, полиции или гебисткомендатуры раздавался рев сразу двух десятков моторов, то тут же взлаивали все дворовые собаки не только на ближайших улицах, но и дальше, вплоть до окраин. И полтавчане спешно прятали своих детей в сараях, погребах и на чердаках, а Мария бегом отправляла Оксану в нору-землянку у Лавчанского Пруда.
Поначалу эта игра даже нравилась Оксане. Лежишь себе в темной пещерке и вспоминаешь довоенную жизнь. Песни из любимых фильмов «Вратарь», «Дети капитана Гранта», «Искатели счастья», «Волга-Волга»… Или: «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль…» Конечно, петь у немой Оксаны не получалось даже в темной пещере — слова застревали в горле. Но мычать «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» — это она могла, ведь никто ее мычанье не слышал.
В начале ноября выпал первый снег, а в конце ударили морозы. Отлеживаться в холодной землянке Оксане стало невмоготу даже во время облав. Вместе с матерью она перетащила туда почти всю теплую одежду, которая была в хате, но что у них было? Еще до того, как Мария бросила работу и лишилась самой высокой зарплаты, которую немцы платили наемным украинцам — 850 советских рублей в месяц, она регулярно продавала на рынке все ценное, что было в хате — свою и покойной матери одежду. Потому что иначе было не выжить — хлеб на базаре стоил 100 рублей за кило, сало и масло –1500 рублей за кило, молоко 50 рублей за литр, а яйца 10 рублей за штуку. И рынок на всю Полтаву был один — все тот же Центральный, рядом с церковью между улицами Шевченко и бывшей Чапаева. Там стояли ряды деревянных прилавков, за которыми хамоватые перекупщики торговали привезенными из деревень и сел шматами сала и свинины, яйцами и мороженым молоком, а также сивушным самогоном и подсолнечным маслом в разлив. А вокруг было море нищих и полунищих стариков и старух, которые пытались с рук продать свою одежду, постельное белье, посуду и даже иконы. Ну, кто из них мог купить себе килограмм сала или хлеба? Даже для детей люди все покупали микроскопическими дозами. Сало и масло — кусочками не больше спичечного коробка, а хлеб ломтями толщиной в палец. Причем хлеб этот больше чем наполовину состоял из сушеного и толченого каштана…
Две старые бабкины кофты да пара ее же порванных чулок не могли в пещере согреть Оксану даже при первых заморозках. Стуча зубами, она приползала в хату еще до того, как Мария спускалась за ней после облавы. Дрожа всем телом, Оксана забиралась в кровать, Мария тут же ложилась к ней, обнимала, прижимала к себе. Экономя собранный летом хворост и заготовленный кизяк, печь они еще не топили. Поскольку летом немцы отняли у полтавчан и увезли в Германию чуть ли не всех коров и лошадей, с улиц почти исчезли коровьи и лошадиные плюхи, и уже не из чего было готовить кизяк — основное зимнее топливо.
Унося на рынок свое последнее богатство — туфли-«лакирашки» и фетровые ботики, Мария не знала, на что она их выменяет — на десяток картофелин или на хлеб. Но повезло — с осени сорок второго немцы подтянули на Восточный фронт своих союзников венгров, румын и итальянцев, которые не столько воевали, сколько спекулировали на рынках папиросами, шнапсом, сахарином, шоколадными конфетами и граммофонными пластинками. За полбуханки хлеба «лакирашки» Марии ушли румынскому сержанту для его юной подруги-полтавчанки, а ботики за сахарин стал торговать для своей дивчины итальянский солдат.
— Жидовские? — примеряя ботики, спросила у Марии эта дивчина.
— Чому жидовские? — обиделась Мария. — Мои. Надеть?
— Та ни! — сказала дивчина и потопала ботиками, как копытами, в подмерзшую землю. — Антонио, я хочу цю обувку!
Антонио смерил глазами ядреные бедра и груди своей дивчины и щедро вручил Марии аж полукилограммовый пакет сахарина!
Но это не решило проблему утепления Оксаны для укрытия в ее пещере. Лежа ночью в обнимку с дочерью, Мария гадала, что еще, кроме материнской иконы, она может снести на рынок, как вдруг услышала очередную, за Прудами, пулеметную стрельбу. И только теперь поняла, что имела в виду дивчина итальянца Антонио, когда спросила про ботики, не жидовские ли они. Конечно, Мария и раньше слышала, что многие торговки сбывают на рынке посуду, одежду, постельное белье и даже мелкую мебель из брошенных еврейских домов и квартир. Но теперь…
