— Разве магистр армии должен отчитываться перед начальником стражи? — все еще улыбаясь, ответил Аэций.
— Да нет. Не должен. Но после того, что ты сделал…
— И что же такого я сделал? — изобразил удивление магистр армии, хотя и предполагал, о чем говорит Севастий. Наверняка, сюда уже долетели слухи о том, что случилось в Норике. Слухи всегда долетают быстрее, чем успеваешь приехать. Однако причина оказалась иной.
— Странно, что ты об этом спрашиваешь, — холодно произнес Севастий. — Тебя и твоих букеллариев обвиняют в убийстве Констанция Феликса.
— В чем меня обвиняют? В чем?! — Аэций почувствовал, как кровь приливает к вискам. С языка слетало одно ругательство за другим.
— Да погоди ты, погоди ругаться, — попытался успокоить его начальник стражи. — Я ведь разговариваю с тобой как друг.
— А мне показалось, как враг.
— Вот именно показалось, — возразил Севастий. — В убийстве тебя обвиняю вовсе не я.
— А кто же?
— Жена Констанция Феликса. Она назвала твое имя перед тем, как сделать последний вздох.
Столь внезапного поворота магистр армии не ожидал. Жена Констанция Феликса обвинила его в убийстве?
— И что… Ей поверили? — спросил он, медленно глотнув из чарки, которую поднял со стола.
— Перед смертью обычно не лгут, — ответил начальник стражи.
Аэций взглянул на него исподлобья.
— Я и не утверждаю, что она лгала. Обозналась, наверное, или кто-то внушил ей, что мы с ее мужем враги.
— А это было не так? — Севастий вперил в Аэция пристальный взгляд. — Даже самому мало-мальски осведомленному человеку известно, что между вами возникло серьезное разногласие. Констанций Феликс подставил тебя в Паннонии. А ты его в Африке с этим письмом к наместнику Бонифатию, из-за которого он поднял мятеж. Дошло до того, что Констанций Феликс потребовал лишить тебя должности магистра армии. И даже убедил императора Феодосия надавить на августу. Разве нет?
— Кажется, было такое, и что? — произнес Аэций, уставившись в пустую чарку, которую все еще держал в руке.
— Выходит, у тебя имелся достаточный повод от него избавиться, — ответил Севастий. — И тех, кто так думает — большинство. Своим обвинением жена Констанция Феликса лишь подтвердила их догадки, и теперь мне приходится собирать улики.
Услышав об этом, Аэций безудержно расхохотался.
— Ты находишь это смешным? — удивился Севастий.
— Нет, — сквозь смех ответил магистр армии. — Я просто представил тебя собирающим улики. Ну, сам подумай. Какие? Где? Разве что я оставил на месте убийства какой-нибудь медальон со своим портретом и подписью «вот он — убийца». Все это чушь, чушь. А правда в том, что никакого разногласия не было и в помине. С Констанцием Феликсом мы пришли к соглашению не мешать друг другу и расстались вполне себе мирно. Какая ирония. Я ни разу не виделся с его женой. А она меня обвинила…
Севастий слегка наклонил черноволосую голову.
— Тебе будет нелегко опровергнуть ее слова.
— Э, нет, — возразил Аэций. — Опровергать слова, даже сказанные перед смертью — не моя забота. Я не виновен в убийстве Констанция Феликса и прямо сейчас доложу об этом августе.
Аэций с шумом поставил чарку на стол и двинулся к выходу.
— Не ходи к ней, только напрасно потратишь время, — предупредил его начальник стражи. — Августа на несколько дней отправилась в Аримин. Так что во дворце ты застанешь разве, что ваятелей и художников. Они переделывают альков, и твое появление будет некстати. Лучше отдохни с дороги, развейся. А когда августа вернется в Равенну, я немедленно дам тебе знать.
Слова приятеля заставили Аэция обернуться.
— Хм… Приятно видеть, что ты не скурвился на этой должности как другие, — сказал он, немного помедлив, и добавил с улыбкой, как бывало в старые времена. — А вот вино у тебя в бочке все-таки та еще дрянь.
Усыпальница Констанция Феликса. Вечером того же дня
Аэций пришел сюда один.
Для тех, кто спускался в усыпальницу, при входе оставляли зажженный факел. Аэций вытащил его из бронзового кольца и осветил ступени. Их было тринадцать, гладких и скользких после дождя, недавно пролившегося над Равенной.
Аэций медленно спустился вниз. Толкнул тяжелую тугую дверь, за которой простирался богато украшенный погребальный зал. У дальней стены, покрытой от пола до потолка прекрасной мозаикой, на небольшом возвышении белел саркофаг. На саркофаге возлежали мраморные фигуры Констанция Феликса и его жены. Приговоренные вечно смотреть друг на друга они казались застывшими слепками живых людей. На бедре у мраморной девы сидело её не рожденное дитя. Ваятель изобразил его в виде кудрявого ангела…
«Приветствую тебя или твой дух. Того, кто меня может услышать», — мысленно обратился Аэций к фигуре, изображавшей Констанция Феликса. — «Перед мертвыми принято каяться. Наверное, лучше это сделать сейчас, чем когда-нибудь потом. Твоя жена обвинила меня в убийстве, но ты ведь знаешь, что я этого не делал…»
Аэцию послышался какой-то шорох. Он обернулся, чиркнул в воздухе факелом, чтобы как можно полнее осветить погребальный зал, но никого не увидел и вновь обратился к Констанцию Феликсу, словно тот находился где-то поблизости и мог услышать его мысленную исповедь.
«Я знаю о том поручении, которое дал тебе император Феодосий. Все это время ты пытался выяснить, какие тайные отношения связывают меня со скифами. Почему они всегда помогают мне и по первому зову присылают войска. Ты удивишься тому, что услышишь, но скрывать не имеет смысла. Всю свою юность я провел в заложниках у врагов Империи. Это старый военный обычай. В заложники отправляют отпрысков римской знати. Их пребывание у врага гарантирует соблюдение мира. Но кто же, по доброй воле, отдаст свое собственное дитя? Для этой цели найдут подходящего обликом мальчика-сироту и выдадут его за сына какого-нибудь вояки, имя которого на слуху. Так было и со мной. Меня усыновил магистр конницы Гаудентий и отправил в заложники. Сначала к королю торингов, а потом к предводителю скифов Ульдину. Торинги не заметили подвоха, хотя моей матерью называли некую знатную римлянку Италу. Италию, проще говоря. А Ульдин догадался, кто я на самом деле. Он мог бы меня убить или отослать обратно, но вместо этого разговаривал со мной как с равным. И знаешь, о чем он
