эту книгу! Почитать бы!
Экипажи пересекли улицу и переулком скрылись.
Софрон уселся удобно на облучке и молча стал раскуривать самодельную трубку. Только через некоторое время он заметил, что Петр все так же погружен в свои думы и не собирается садиться. Софрон ворчливо сказал:
— О чем ты? Очумел? Аль княгиня сглазила?
Петр махнул рукой и полез на телегу.
Доктор из Захарова, возможно, и не заметил пропавшего анатомического изображения человека. Он знал свое дело слишком хорошо для того, чтобы изо дня в день обращаться к рисунку. А может быть, он заметил исчезновение страницы после ухода Петра, но мог ли он заподозрить крепостного парня? Зачем тому анатомия? Не все ли равно ему, где сердце, где почки, где печень? Не строение человеческих органов надлежало ему в жизни изучать, а выполнять приказы и прихоти графов Строгановых — всю жизнь, пока есть сила, пока, как говорится, ноги носят.
Нет, скорее можно было обрушиться на хорошенькую горничную, которая все время слышит разговоры о болях в печени, в сердце, в горле. Ее еще может заинтересовать это. Или бездумно напакостили малолетние внучата с товарищами в отсутствие деда и нерадивой горничной.
Но Петр жил эти дни как в тумане. Вздрагивал от внезапного стука, мороз пробегал по коже, если замечал нахмуренные брови графа или тень недовольства на его лице.
Ночами, когда дед Софрон заполнял храпом маленькую комнату с двумя койками, Петр зажигал огарок свечи, ставил его на пол, на полу же расстилал выпрошенный у писца лист бумаги и, лежа, срисовывал рисунок, украденный у доктора. Так он провел много ночей и только тогда, когда убедился, что изображение человеческих органов скопировано предельно точно, сжег в печи лист, вырванный из книги доктора. Жаль было очень. Но зато улик не осталось.
Есть в дневнике моего прадеда такие строки:
«Я окончил приходское училище и принес домой похвальную грамоту. Все порадовались за меня. А мне почему-то было грустно. Я спросил отца, как выучиться на доктора. Отец жалостливо поглядел на меня и ответил, что и сам, когда был молод, такую думу держал в голове.
— Но сперва надо в городе в гимназии учиться. А в гимназию крепостных не берут, сынок.
— Почему не берут? — спросил я. — У меня вон похвальная грамота!
— И сто грамот не помогут, — ответил отец.
И дед с печи, вздыхая, сказал:
— Из крепости, Петруха, податься некуда. Не забивай голову пустыми мыслями».
Время шло к осени. Желтой проседью погрустнели аллеи парков Каменного острова. Многоцветными стали сады прекрасных дач и дворцов. Вода в канале потеряла свой солнечный блеск, стала свинцовой, как Нева.
Театр Каменного острова опустел. Его покинула французская труппа, игравшая весь летний сезон, вносившая особое оживление и шик: вечерами площадь перед театром заполняли экипажи, высший свет съезжался на спектакли из Петербурга и с соседних дач. Прекратились веселые пикники, свидетелями которых остались пожелтевшие от времени письма. В письме С. Н. Карамзиной написано:
«Сегодня после обеда едем кататься верхом с Гончаровыми, Эженом Балабиным и Мальцевым… Завтра всей компанией устраивается увеселительная прогулка в Парголово в омнибусе».
Сохранилось письмо сестры С. Н. Карамзиной, написанное брату назавтра после этой прогулки:
«Мы получили разрешение владелицы Парголово княгини Бутера на то, чтобы нам открыли ее прелестный дом, и мы уничтожали превосходный обед-пикник, привезенный нами с собой, в прекрасной гостиной, сверкающей свежестью и полной благоухания цветов».
И верховые прогулки стали теперь уж редкими. Зарядили дожди. В эту пору второй раз приехал Петр на Каменный остров по поручению графа Строганова.
Екатерины Николаевны дома не было. Сказали, что она на верховой прогулке, в парке. Петр походил по парку, посмотрел на отцветающие клумбы. На улице было сыро, с мутного неба спускалась на землю влага, ощутимая только руками и лицом.
Запах трав и деревьев, цвет стволов и поникшей от влаги листвы напоминал милое сердцу Ильинское. Вот его внимание привлек уединенный пенек, окруженный перезрелыми, с большими шляпками опятами. Он присел, привалился спиной к могучему и сырому стволу дуба, потом повернулся, смерил его глазами и сказал вслух:
— Сколько же тебе годов, старина?
В это время начал накрапывать дождь, небо, и без того темное, заволокло тучами. Стало совсем темно.
Меж стволов, по аллее для верховой езды изредка мелькали возвращавшиеся всадники. Петр знал, что Екатерина Николаевна была здесь. А вот та, портрет которой по памяти пытается писать он в ночные часы, здесь ли она? Поглядеть бы еще раз на ее божественное лицо, схватить бы грустный, растерянный, странный взгляд, в чуть косящих глазах — загадка. Такая же неразрешенная и тяжкая, как жизнь, его жизнь, Петра, ее, этой красавицы, ильинских дворовых людей и этих богачей, веселящихся на Каменном острове во дворцах, на пикниках, едущих в золоченых колясках, скачущих на роскошных рысаках… Все вперед, все вперед, к неизбежному концу.
Вдруг с аллеи донесся звук падения, легкий вскрик и отчаянный возглас:
— Катенька!
Петр вскочил и побежал на аллею. Скользя копытами по прибитым дождем листьям, старалась подняться на ноги упавшая серая лошадь. Другая, вороная, спокойно стояла с краю дороги, мягкими губами обрывая пожелтевшие листья кустарника.
Наталья Николаевна пыталась поднять лежащую на мокрой траве стонущую сестру. На аллее не было ни души. А крупный дождь переходил уже в ливень.
Петр побежал на помощь. Он сразу же увидел неестественное положение отброшенной руки Екатерины Николаевны, ее ладони, распухающей на глазах.
— Скорей! Доктора! Катенька! — растерянно твердила Наталья Николаевна, умоляюще протягивая руки к Петру.
Он наклонился над старшей сестрой и сказал успокаивающе:
— Это обычный вывих. Можно, я вправлю? Я умею.
— Нет, нет! Доктора! — испуганно вскричала Наталья Николаевна,
