– В фильме они хорошо справились, но здесь пишут, что театральный Горский не дотягивает до экранного:
– Режиссер сделал выбор в пользу актера, ровесника героя революции, но нельзя забывать, что Владимир Ильич, в письме ЦК ВКП (б), от декабря 1918 года, назвал товарища Горского пылким буревестником нового социалистического строя. Молодой актер в этой роли смотрелся бы лучше… – милиционер все равно решил повести невесту на спектакль:
– Посидим в буфете, она наденет праздничное платье. Пусть пьеса о партии, но театр есть театр… – театр, по общему мнению персонала КПЗ, устраивал и задержанный у здания обкома гражданин Бергер. Справившись в министерской картотеке, они узнали, что имеют дело с сактированным по туберкулезу, бывшим осужденным. Минус в паспорте Бергера никто не убирал. В Свердловске он обретался без прописки, по справке о временной регистрации в пригородном поселке:
– Знаем мы эти штучки, рука руку моет… – сержант вытряхнул из паспорта гражданки Бергер такую же бумажку, – платят оборотистым людишкам, а сами живут в городе… – гражданин Бергер упорно молчал, не признаваясь, откуда он появился на площади, с рукописным плакатом на двух языках:
– Слова из Библии, – хмыкнул сержант, – по картотеке, он неоднократно добивался разрешения на выезд в Израиль, выдавал себя за гражданина Польши… – Вильнюс, где родился Бергер, и Каунас, где его арестовали после войны, давно стали советскими городами.
Гражданка Бергер Фаина Яковлевна, передвинувшись с кошелкой ближе к окошечку, прикрывшись платком, расстегнула тулуп. Сержант увидел мимолетный проблеск чего-то белого:
– Она ребенка кормит, – милиционеру стало неловко разглядывать женщину, – она хорошенькая, младше его на десять лет. Зачем ей бывший зэка, увечный, неграмотный, и умалишенный… – Бергер второй день отказывался от положенного пайка, не принимая даже чай или сахар. Заключенный только пил водопроводную воду:
– Кепку он тоже не снимает, – вспомнил сержант, – у него помешательство, на религиозной почве. Начальство распорядилось проверить синагогу. Мы выяснили, что он член сапожной артели… – фотографию плаката послали в Москву, в соответствующий отдел министерства, занимавшийся контролем, как выражались в приказах, религиозных культов. Утром в Свердловск пришел ответ. Бергера полагалось отправить этапом в столицу, в институт имени Сербского, для проведения психиатрической экспертизы:
– Действительно, только сумасшедший на такое способен, – подумал сержант, – кто еще захочет покинуть нашу советскую родину? Он открыто призывал к предательству, стоял на площади… – на площади Бергер, правда, не провел и десяти минут. Окрестности обкома кишели патрулями:
– Все равно, это демарш ненормального… – сержант свернул газету, – пусть ему в Москве определяют инвалидность. Отправят его в психушку, клеить коробки, куда ему и дорога… – рассматривая паспорт жены Бергера, сержант понял, что на фото женщина не сняла платка:
– Она и сейчас в платке, хотя в приемной тепло. Должно быть, все равно мерзнет… – ему стало жалко девушку:
– Может быть, он раньше был нормальным. Пусть она с ним разведется, зачем ей сумасшедший инвалид… – милое, усталое лицо на фотографии было совсем молодым. Сержант, правда, заметил твердое выражение, в больших глазах:
– И сейчас она так смотрит. Надо ей сказать, чтобы больше не носила передач, завтра его везут в Москву… – распахнув окошечко, он натолкнулся на серьезный, почти суровый взгляд. Гражданка Бергер, подхватив хнычущего младенца и кошелку, ринулась к высокому прилавку. Сержант видел только ее голубые глаза:
– Она похожа на кого-то, – нахмурился парень, – я помню ее лицо… – взгляд упал на «Вечерку»:
– Актриса, игравшая революционерку, в первом фильме о Горском. Она тоже невысокого роста… – из-под платка жены сапожника выбился одинокий локон. Заправив его обратно, женщина водрузила на прилавок кошелку:
– Бергер, Лазарь Абрамович, – звонко сказала она, – двадцать третьего года рождения… – передав гражданке паспорт, сержант подтолкнул к ней кружку и миску: «Не положено». Она поджала губы:
– Иначе он не сможет ничего съесть, и даже чаю выпить. Ему нельзя казенную посуду, гражданин начальник… – учитывая скорый перевод Бергера, сержант решил не спорить:
– Пусть тащит барахло в столицу, за наш счет. В институте, наверное, передачи лучше. Больным разрешают фрукты, сладости… – проверив оладьи и фунтик с разрезанными яйцами, он откашлялся:
– Больше ничего не носите, гражданочка. Вашего мужа завтра посылают в Москву, на экспертизу. Запомните, справочная института имени Сербского… – он полистал растрепанную книжку, – Кропоткинский переулок, дом двадцать три. Теперь будете обращаться туда…
Фаина и не помнила, как оказалась во дворе приемной КПЗ, с паспортом, болтающимся в полупустой кошелке, среди чистых пеленок и ползунков. Исаак недовольно ворочался, она принюхалась:
– Надо зайти в общественный туалет, по дороге на вокзал, перепеленать его. Надо сказать ребу Гиршу-Лейбу, что я еду в Москву, взять у него адрес раввина, в Марьиной Роще… – дел впереди было много. Обернувшись к обитой дерматином двери приемной, Фаина перевела дух:
– Не узнали, а в ориентировке, на меня, наверняка написали, что я с младенцем на руках. Ничего, в Москве найдется, с кем оставить Исаака. Незачем таскать его по казенным местам… – Фаина слышала об институте Сербского. Один из ее прошлых ухажеров, московских карманников, пытался симулировать сумасшествие:
– Он два месяца водил докторов за нос, пока его не раскусили, – усмехнулась девушка, – но, если Лейзер получит справку, так удобней. Хотя вряд ли, – поняла она, – мало есть людей, разумней него… – она покачала мальчика:
– Ничего, мой хороший. Как говорится, сеющий в слезах, будет пожинать в радости. Мы еще увидим Израиль, Исаак Судаков… – вечером через Свердловск проходило много поездов:
– Куплю билет на завтра, в общий вагон, соберусь и поедем. Не думала я, что опять окажусь в столице. Я все хотела зайти в синагогу, но боялась. Теперь мне стесняться нечего…
Выпрямив спину, Фаина прошла мимо углового дома, с барельефом Горского на памятной доске. Рядом повесили объявление, с расписанием работы квартиры-музея героя революции. Повернув к вокзалу, девушка скрылась в полуденной толпе.
Указка красного дерева скользила по карте, скрипели автоматические ручки. Собравшиеся в большой гостиной склонились над блокнотами. Эйтингон велел офицерам не расставлять стулья на дубовом паркете:
– Здесь не школа, – усмехнулся Наум Исаакович, – приучайтесь участвовать в совещаниях, а не только кивать и записывать. Диваны и кресла вместят с десяток человек. Больше никого и не ожидается… – ему понравился капитан Золотарев, сопровождавший вместе с Сашей, туристический поход. Парню, как помнил Эйтингон, шел четвертый десяток:
– Он тренированный спортсмен, лыжник, отлично стреляет. В случае чего, он позаботится о Саше… – никаких нештатных ситуаций, впрочем, не ожидалось. Вплоть до дня Х, или первого февраля, обе подсадные утки, как называл их Наум Исаакович, не брали в руки оружие:
– У вас при себе и не будет пистолетов… – Эйтингон покачал указкой, – при ночевках в тесноте, в палатке, невозможно скрыть такие вещи. Запоминайте, где вы найдете тайник, днем первого февраля… – днем, по их расчетам, группа должна была начать восхождение на склон горы Холатчахль. Рядом находилась безымянная высота 880, вершины соединял перевал. Тайник с пистолетами оборудовала особая группа, сейчас занимавшаяся поисками Команча:
– В общем и целом, – Эйтингон бросил на стол какую-то коробочку, – оружие вам не понадобится, товарищи. Пистолеты выдаются… – он пощелкал крепкими пальцами, – исключительно ради спокойствия….
Наум Исаакович втайне гордился изящным планом операции. Знакомясь с его заметками, Шелепин хмыкнул:
– Никогда о таком не слышал. Вы считаете, что это сработает… – Эйтингон вздохнул:
– Это много раз срабатывало. Как говорится, что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… – он добавил:
