Ленин переживал иные муки, быть может, более страшные, длящиеся непрерывно.
Он видел крушение своего дерзкого плана. Спасал его как мог, ценой революционной совести, очарования и личного авторитета.
Он вынужден был впустить иностранный капитал; террором принуждать рабочих к труду; почти ежедневно капитулировать перед крестьянством, которое, победив «бедняков», все быстрее и явственнее создавало новую, численно могущественную буржуазию. «Земля» породила из своего муравейника людей рассудительных, ловких и решительных. Они умели оказывать давление на все большевистские учреждения и даже реформировать их.
Вспыхивали восстания на Кавказе, в Туркменистане и среди киргизов. Они, правда, подавлялись со всей жестокостью, но производили плохое впечатление о России за границей и будили надежду в других угнетенных московским правительством народах.
Города, промышленность и сами комиссары оставались в зависимости от крестьян, которые кормили их неохотно, вынужденно и под угрозой.
Кровавая работа «чека» после убийства католического ксендза, прелата Будкевича, вызвала возмущение всего цивилизованного мира. Ленин вынужден был реформировать это учреждение, присваивая ему для видимости другой облик и название.
Диктатор предчувствовал, что в недрах партии растет сомнение в его безошибочности, что группа товарищей со Сталиным и Мдивани во главе выступает с острой критикой неуверенной политики Совета народных комиссаров.
Ленин мечтал о возможности начать новую войну, во время которой любые методы управления государством находили легкое обоснование и оправдание.
Причин для войны, несмотря на никогда не прекращающиеся угрозы, преступления и интриги Кремля, не было.
Европа поняла, что большевизм запутался в собственных сетях и спокойно ждала окончательной развязки.
К погруженному в невеселых мыслях Ленину вошла личная секретарша диктатора — Фотиева.
— Владимир Ильич! — воскликнула она с веселым смехом. — Во двор прибыла детвора из детского приюта вашего имени. Дети просят, чтобы вы к ним вышли!
Ленин тяжело встал с кресла и открыл дверь на балкон.
На внутренней площадке стояла ватага детей.
Они выглядели как самые последние нищие в своих разноцветных, потрепанных лохмотьях: девочки с дырявыми шалями на плечах, мальчики — в шапках, из которых торчали клоки ваты; дети были босые, с серыми, озлобленными лицами, угрюмыми глазами, подчеркнутыми синими тенями, и держали в руках красные флажки с коммунистическими надписями и портретами Ленина.
Увидев его, они начали махать красными обрезками бумаги и скандировать:
— Да здравствует Ильич!
Донеслось пение «Интернационала».
Ленин выступил с речью, глядя на эту ватагу утомленных, ленивых и больных детей:
— Молодые товарищи! Вам предстоит закончить то, что начали строить мы: строить счастье для всего человечества. Помните об этом всегда, не тратьте усилий на привязанность к родителям, братьям, друзьям. Забудьте о любви к Богу, которого придумали обманщики-попы. Все сердце, всю душу отдайте борьбе за счастливый мир!
— Да здравствует Ленин! Ленин — наш вождь и отец! — изо всех сил крикнули воспитатель и учительница.
Дети выкрикивали что-то непонятное, злобно смеялись и толкались локтями.
Ленину показалось, что он услышал тонкий голос девочки:
— Отец, а не кормит!.. Все картошка и картошка… Черт ее побери!
Делегация с криками покинула дворик Кремля, не оглядываясь на стоявшего на балконе Ленина.
Дети шли через весь город.
По дороге они воровали с лотков яблоки, огурцы и хлеб; выкрикивали непристойные слова и постоянно разбегались в разные стороны. Один из мальчишек запустил камнем в витрину магазина. Девочка лет тринадцати, заметив проходившего рядом красного офицера, потянула его за рукав и прошептала, бессовестно глядя ему в глаза:
— Дай рубль, тогда пойду с тобой…
Наконец они пришли в приют.
Это был небольшой дворец, покинутый владельцем и реквизированный властями. Над фронтоном, опирающимся на четыре колонны, висел белый транспарант с надписью: «Детский приют имени Владимира Ильича Ленина».
За деревья парка и высокие дома садилось солнце.
Дети шумно вошли в прекрасный некогда зал. Теперь в нем царили разруха, духота и грязь. Выщербленные пулями стены лоснились от жира и пестрели коммунистическими лозунгами, которые были перемешаны с мерзкими надписями; вокруг тянулись широкие, ничем не застеленные, пыльные, заваленные мусором, со следами грязных ног нары.
Воспитатель зажег керосиновую лампу, а один из мальчиков поставил на стол миску отварной картошки.
— Сволочи! — проворчал сидящий на нарах подросток. — Их только на картошку хватает! Чтобы их черная смерть задушила!
После ужина мальчики и девочки полезли на нары, подстилали под голову свернутые лохмотья, проклиная и ругаясь при этом.
В комнату бесшумно проскользнула девочка лет четырнадцати. Она была одета лучше, чем остальные дети.
Она молчала, глядя строго и внимательно карими глазами.
— Где же ты, Любка, шлялась? — крикнул ей почти голый, бессовестно развалившийся на нарах подросток. — Если будешь мне изменять, зубы повыбиваю!
Он сплюнул и омерзительно выругался.
Любка, не отвечая, разделась и тихо втиснула свое ловкое тело между подростком и лежавшей калачиком девочкой.
В зале повисло молчание.
Доносилось только громкое дыхание засыпавших и уже спящих детей.
За печкой скрипел сверчок.
Где-то недалеко, жалобно и тонко поскуливая, завыла собачка.
Тишину прорезал свистящий, прерывистый шепот:
— Ну, ну, Любка…
— Отстань от меня! — просила девочка.
— Я истосковался по тебе… ну, не сопротивляйся… чай не первый раз… Любка, ты самая любимая… Поцелуй… не сопротивляйся!
— Отстань от меня, — горячо прошептала она. — Не могу я сегодня, Колька!.. Я с мамой в церкви была… Мессу епископ служил… все пели… Я расплакалась…
— Глупые бредни!.. — рассмеялся Колька. — Вера — это опиум для людей… отрава. Ну, иди же… иди…
— Не хочу! Ты что не понимаешь, что сегодня я не могу? — грозно воскликнула она.
Они принялись бороться, тяжело дышать и метать проклятия.
Недовольно ругаясь, начали просыпаться дети.
— Не дадут поспать псы поганые!
Колька впал в бешенство.
— Ага! Вот ты какая? — крикнул он. — Да плевать я на тебя хотел, плюгавую! Нос она задирает… Обойдусь без тебя, но ты, падла, еще меня вспомнишь! Манька, ко мне!
Какая-то голая фигура, схватив грязные лохмотья, перепрыгнула через лежащих детей и со смехом упала на нары рядом с подростком.
— Пускай эта потаскуха смотрит, как любят друг друга честные коммунисты! — крикнул Колька, обнимая девчонку.
Дети поднялись со своих мест и окружили мечущиеся тела товарищей. Их глаза блестели, они сжимали зубы и громко дышали.
Только после полуночи в «детском приюте имени Владимира Ильича Ленина» наступила тишина. Спали все.
Только одна свернувшаяся под дырявым грязным одеялом фигура тихонько плакала, вздымая плечи и жалобно вздыхая.
Это была Любка.
Она предчувствовала что-то нехорошее и была оскорблена в чувствах, которые охватили ее в церкви, где таинственно горели желтые языки восковых свечей, звучали голоса хора, а добрый седой епископ распевно и трогательно говорил:
— Минут дни мучений и бедствий, придет Христос Спаситель и скажет: «Блаженны униженные, ибо им принадлежит царствие небесное Отца моего!»
Она заснула в слезах и вздохах.
Разбудил ее шум. Дети вставали, ругаясь и сварливо крича.
Бесстыжий голый Колька обнимал и щупал Маньку.
Никто не мылся и не причесывался. Только один мальчишка, запачканный грязью с ног до макушки бесцветной головы, налил воды в оставшуюся после картошки миску и мыл ноги.
Принесли чайник с чаем, жестяные кружки и разрезанный на ровные части хлеб. Дети принялись есть.
Увидев входящего воспитателя, Колька крикнул:
— Товарищ! Любка Шанина была вчера в церкви. Я требую осудить ее за то, что она предала принципы коммунистической молодежи!
Суд состоялся тут же, за столом, на котором стоял кривой чайник и ржавые, грязные кружки.
Любку лишили права пользоваться благами «приюта имени Ленина».
Через минуту она уже стояла на улице и беспомощно оглядывалась.
Она не знала, что с собой поделать. Идти к матери, которая сама едва не умирала с голоду, она не посмела.
Девочка инстинктивно направилась в город.
На площади, куда каждое утро приезжали крестьяне с капустой, картошкой и хлебом, менявшие продукты на разные предметы и одежду, Любке удалось незаметно украсть огурец. Она побежала с ним в сторону людных улиц.
