По общему мнению, его второй брак, хотя и бездетный, был счастливым, основанным скорее на дружбе и взаимопонимании, чем на страсти. Артур не скрывал от Мэри-Энн своих чувств, признаваясь, что «похоронил сердце с первой женой». Мэри-Энн, к ее чести, все понимала. Написанный Ричмондом портрет Шарлотты висел в их гостиной более сорока лет, пока Артур не умер в 1906 году в возрасте восьмидесяти восьми лет. В случае настоятельных просьб он с огромной гордостью писал и говорил о своей прославленной первой жене, но избегал публичности до конца дней.
В последние годы жизни Артур поделился некоторыми юношескими работами, рисунками и другими памятными вещами Шарлотты с одним из ее биографов. Если Артур действительно являлся хранителем ее дневников, то было вполне в его характере, с его тягой к интимности, укрыть драгоценные тетради от глаз читателей. Возможно, они до сих пор лежат в Ирландии, точнее, в Банахере, в подвале дома на холме, погребенные со всеми предосторожностями и любовью человеком, который всегда обожал свою Шарлотту.
ИЗБРАННАЯ ПЕРЕПИСКА ШАРЛОТТЫ БРОНТЕ
От поэта-лауреата Роберта Саути (которому двадцатилетиям Шарлотта послала подборку своих стихотворений)
12 марта 1837 года. Мадам… Вы просили не совета касательно приложения Ваших талантов, но моего мнения о них; и все же мнение стоит мало, а совет — много. Вы несомненно обладаете, и в весьма превосходной степени, тем, что Вордсворт называет «даром стихосложения». Я не преумаляю этот дар, утверждая, что в наши дни он нередок… Любой… честолюбиво мечтающий об известности в поэзии должен быть готов к разочарованию. Но Вам, если Вы заботитесь о собственном счастье, следует развивать свой талант без мысли об известности… Грезы, которым Вы привычно предаетесь, могут привести к душевному расстройству; по сравнению с грезами все обычные мирские занятия покажутся Вам скучными и невыгодными, и Вы станете к ним непригодны, не став пригодной к чему-то другому. Женщина не может зарабатывать на жизнь литературой, и это справедливо. Чем больше она занята своими священными обязанностями, тем меньше времени у нее остается на творчество, пусть даже в качестве награды и отдыха. Вы еще не были призваны к исполнению этих обязанностей, а когда будете, слава потеряет для Вас свою привлекательность. Вы перестанете искать переживаний в воображении…
Но не подумайте, будто я принижаю дар, которым Вы обладаете, или отговариваю упражнять его. Я только заклинаю Вас считать его лишь средством для достижения блага и использовать подобным образом. Пишите стихи ради них самих… а не в расчете на славу; чем меньше Вы стремитесь к ней, тем более вероятно, что Вы заслужите ее и в конце концов обретете. Такой подход будет благотворен для сердца и души и сможет стать вернейшим способом, после религии, успокоить мятущийся дух и возвысить его. Вы вложите в стихи лучшие мысли и мудрые чувства и тем самым отточите и усилите свою поэзию.
Из ответа Шарлотты Роберту Саути
16 марта 1837 года. Сэр… при первом прочтении Вашего письма я испытала только стыд и сожаления о том, что осмелилась побеспокоить Вас своим незрелым пустозвонством; болезненный жар прилил к моим щекам, когда я вспомнила о кипах бумаги, исписанной тем, что некогда приносило мне столько радости, но теперь стало лишь источником смущения; и все же когда я немного поразмыслила и перечла письмо вновь и вновь, передо мной забрезжила надежда. Вы не запрещаете мне писать. Вы только предостерегаете меня от недальновидного забвения своего истинного долга ради воображаемых удовольствий, от сочинительства из стремления к славе… Вы любезно предлагаете мне писать стихи ради них самих, при условии, что я не оставлю в небрежении ни одной из своих обязанностей ради погони за единственным, всепоглощающим, изысканным наслаждением…
По совету отца, который с детства наставлял меня не менее мудрым и дружелюбным образом, я стремлюсь не только досконально выполнять все обязанности, положенные женщине, но и питаю к ним глубокий интерес. Это не всегда просто, поскольку порой я предпочла бы не учить или шить, а читать или писать; но я стараюсь обуздать себя, и отцовская похвала — щедрая награда за подобные лишения. Позвольте еще раз поблагодарить Вас с искренним чувством. Уверена, что больше никогда не захочу увидеть свое имя в печати, а если подобное честолюбивое желание и возникнет, я подавлю его, перечитав письмо Саути.
Ряду прославленных авторов (включая Вордсворта, Теннисона, Хартли Кольриджа и Томаса де Квинси, в сопровождении экземпляра «ненужной» книги «Стихотворений»)
16 июня 1847 года. Сэр, я и мои родственники Эллис и Актон Беллы, невзирая на неоднократные предупреждения самых уважаемых издателей, пали жертвой собственной опрометчивости и выпустили поэтический сборник.
Разумеется, предсказанные последствия не замедлили себя ждать. Наша книга не пользовалась успехом, никто не нуждался в ней и не обратил на нее внимания; за целый год наш издатель продал всего два экземпляра; одному Богу известно, каких мучительных усилий стоило избавиться от них.
Прежде чем передать оставшийся тираж чемоданных дел мастерам,[79] мы решили раздарить несколько экземпляров того, что не можем продать. Умоляем Вас принять наш сборник в благодарность за удовольствие и пользу, которые мы часто и надолго извлекали из Ваших трудов.
С огромным уважением, Каррер Белл.
От К. Белла господам Смиту, Элдеру и Ко
19 октября 1847 года. Джентльмены, сегодня утром мне вручили шесть экземпляров «Джейн Эйр». Вы предоставили роману все преимущества, какие могут обеспечить хорошая бумага, четкий шрифт и подобающий вид. И если он потерпит неудачу, вините в том автора, но не себя. Жду теперь суждения критиков и читателей.
Журналисту, романисту и драматургу Джорджу Генри Льюису
12 января 1848 года. Когда авторы пишут наиболее хорошо или, по крайней мере, наиболее бегло, в них словно пробуждается сила, которая становится их господином, прокладывает себе путь, отвергая все повеления, кроме своих собственных, диктуя определенные слова, будь то неистовые или сдержанные, и настаивая на их использовании, отливая новых персонажей, придавая невообразимый поворот событиям, отвергая старательно разработанные прежние идеи и внезапно создавая и принимая новые. Разве не так? Разве не должны мы противиться этой силе? И возможно ли ей противиться?
Эллен Насси
3 мая 1848 года. Я никому не давала права подтверждать или намекать, сколь угодно туманно, что я «публикуюсь»… вздор!.. Хотя мне приписывают двадцать книг, я не признаю ни одной. Мне ненавистна сама мысль об этом.
Уильяму С. Уильямсу
14 августа 1848 года. Полагаю, что первейшая обязанность Автора — верное служение Истине и Природе.
Уильяму С. Уильямсу
2 октября 1848 года. Мой несчастный брат понятия не имел, что его сестры совершили в литературе; он не подозревал, что они опубликовали хоть строчку; мы не рассказывали ему о своих попытках, боясь причинить невыносимую боль сожаления о впустую растраченном времени и талантах. Теперь уже он никогда не узнает. Сейчас я не могу распространяться на эту тему, это слишком мучительно.
Уильяму С. Уильямсу
21 сентября 1849 года. Два человеческих существа, которые понимали меня и которых понимала я, скончались… Потеря тех, кто на свете нам всех ближе и дороже, оказывает влияние на характер: мы ищем опоры средь того, что осталось, и, найдя, вцепляемся в нее изо всех сил.
Когда я тонула три месяца назад, спас меня дар воображения; его всестороннее упражнение помогло мне удержать голову над водой… теперь его плоды ободряют меня… я чувствую, что они позволили мне приносить радость людям… и благодарна Господу за то, что Он ниспослал мне подобный дар.
Уильяму С. Уильямсу (по прочтении «Эммы» Джейн Остин)
12 апреля 1850 года. Я прочла роман с интересом и именно такой степенью восхищения, какую сама мисс Остин сочла бы разумной и уместной. Ни теплота и энтузиазм, ни энергичные, проникновенные, искренние эпитеты совершенно не подходят для восхваления ее трудов: подобную несдержанность писательница встретила бы благовоспитанной улыбкой и хладнокровно заклеймила как эксцентричную и экстравагантную. Она необычайно успешно выполняет свою задачу — поверхностное описание жизни благородных англичан; в ее стиле присутствуют китайская скрупулезность, миниатюрная утонченность; она не тревожит читателя чем-либо неистовым, не пугает чем-либо глубоким. Страсти совершенно неведомы ей… чувства же она удостаивает не более чем случайной любезностью, сдержанным кивком; слишком частые заигрывания с ними нарушили бы гладкую элегантность ее повествования… Все, что смотрит остро, говорит метко, двигается ловко, достойно ее пера, но что бьется сильно и страстно, пусть и тайно, что гонит кровь по жилам… то мисс Остин игнорирует… если мои слова ересь, я ничего не могу поделать.
