Смотрины назначили в воскресенье, но приготовления к приему жениха и его родственников у Дубровиных начались в субботу.
Ночь Степан Дубровин спал плохо. Беспокойно думалось о богатстве соколиновского мельника, неотвязно в голове ворочались мысли: нельзя ли как-нибудь поправить хозяйство с помощью богатого зятя. Поднялся Степан на рассвете, разбудил жену и, доверив ей потаенные свои мысли, предложил:
– Надо нам, баба, Дубровчиху на смотрины позвать. Мы с тобой и сказать-то толком ничего не сумеем. А старуха умом не нам чета.
Жена согласилась со Степаном и после чаю сбегала за Дубровчихой. Не таясь, Степан высказал старухе, зачем она понадобилась.
– Лошадь просить надо. Даст, – твердо заявила Дубровчиха. – Как не дать? Самому же будет стыдно, ежели невеста на чужой лошади в церковь поедет. А Маняшка-то у вас где? – через минуту спросила она.
– В горнице вон, как сыч, сидит. Вторую неделю глаз не сушит, – сказал Степан.
– Вон как! – удивилась Дубровчиха и, шаркая ногами, направилась в горницу.
Степан подмигнул жене.
– Смотри, и уломает еще нашу дуреху.
Но от Мани Дубровчиха вышла чем-то взволнованная. Большие серые глаза ее глядели строго, а крупное морщинистое лицо было печальным.
– Ты, Степан Егорыч, извиняй меня, а только на смотринах мне у тебя делать нечего.
– Почему, Адамовна?
– Силой вы хотите выдать Маняшку, и в таком деле я вам не советчица. Сама всю жизнь по этой статье мучилась. Грешно говорить, а только когда мой муженек умер, я не от горя, а от счастья плакала. Вот так-то! Бывайте здоровеньки! – И Дубровчиха, хлопнув дверью, вышла.
– Из ума выживает старуха. А была-то! Хорошему мужику под стать.
Перед вечером улицы Волчьих Нор огласились звоном бубенцов, песнями и возгласами пьяных. На сытых лошадях, запряженных в легкие тележки на железном ходу, ехали жених и новые сватья Дубровиных. Женах сидел на передней тележке с двумя своими товарищами – будущими шаферами на свадьбе.
У Дубровиных началась гулянка. Степан заставил Маню прислуживать гостям.
Задыхаясь от рыданий, Маня подавала на стол. Жених суетился возле нее, стараясь ущипнуть или облапить. К ее счастью, гулянка окончилась неожиданно быстро. Один за другим гости, успевшие еще у мельника изрядно выпить, вставали и, не отходя и трех шагов от стола, падали. Жених свалился последним. Схватив Маню за руку, он поволок ее в горницу. Маня оттолкнула его от себя, он замахал руками, пытаясь удержаться, но потерял равновесие и грохнулся на пол.
Не зажигая огня, Маня прошла в горницу, открыла ящик, собрала кое-какие вещи в платок и тихо, на цыпочках, вышла.
Гулявшие в этот вечер за селом девки видели, как она скорыми шагами удалялась по жировской дороге.
Из мастерских Максиму приходилось ходить мимо гимназии. Всякий раз, проходя здесь, он останавливался и подолгу с любопытством смотрел в широкие окна большого здания. В просторных комнатах на стенах висели огромные географические карты, портреты ученых и царей, стояли классные доски, столы с физическими приборами, отполированные черные парты. За партами сидели аккуратные, подтянутые гимназисты. Что заставляло Максима задерживаться у гимназии, он и сам плохо сознавал. Порой в душе его поднималась зависть к этим счастливцам, сидящим за партами. Физические приборы, карты, шкафы с книгами привлекали к себе своей неразгаданностью. В эту минуту Максим мечтал о дружбе с кем-нибудь из гимназистов. Ему казалось, что это вполне возможно. С надеждой он ждал перемены.
«Вот сейчас кто-нибудь подойдет ко мне, заговорит – и мы будем товарищами. Тогда-то уж я обо всем расспрошу!» – мечтал Максим.
И он представлял, какой будет эта дружба. Они станут неразлучными. Товарищ будет передавать ему все, чему учат их в гимназии, а он в долгу не останется. Он тоже кое-что знает, да и кулак его крепок и увесист, как гирька. Берегитесь, недруги!
Но гимназисты проходили мимо, чуждые, и либо не замечали его, либо презрительно и брезгливо косились. И тогда Максим чувствовал: нет, не осуществиться его мечте! Гимназисты становились ненавистны ему.
«Барчуки! Вырядились! Взяли б меня в гимназию, я б вам показал, как надо учиться», – мысленно говорил он.
Однажды, идя с работы, Максим по привычке остановился возле гимназии и стал смотреть в окно. Очкастый учитель делал какой-то опыт с помощью физических приборов. Максим так увлекся опытом, что и не заметил, как гимназисты других классов сразу после звонка высыпали на улицу.
– Эй, мазаный, ты чего тут зеваешь? – раздался над ухом Максима насмешливый пискливый голос.
– Занятно, вот и стою.
– Господа, ему занятно! Что ты понимаешь, мазюля?!
Гимназисты дружно захохотали, чувствуя свое превосходство над Максимом. Один из них решил потешить товарищей. Он подскочил к Максиму и плюнул ему в лицо.
– Пусть хоть слюнями умоется, мазаный! – кривляясь, крикнул гимназист.
Товарищи его захохотали еще громче и веселее. Максим рукавом холстинной верхницы стер с лица плевок и, схватив гимназиста за руку, спросил срывающимся от злости голосом:
– Ты за что в меня плюнул? За что?
Надеясь на помощь товарищей, гимназист закричал:
– Ну, ты не очень-то цапайся, замараешь еще!
Максим настойчивее повторил свой вопрос.
– Чего он, чумазый, вяжется! Плюнь ему в рожу еще, Гриня! Плюнь! – подзадоривали гимназисты товарища.
Но Гриня не успел плюнуть, Максим ударил его в грудь. Гимназист пошатнулся и полетел с тротуара в канаву с загустевшей грязью. Товарищи его испуганно расступились. Но когда упавший поднялся и бросился с кулаками на Максима, гимназисты решили поддержать его. Они наскочили на Максима с разных сторон. Двух ему удалось сразу же столкнуть с тротуара в канаву, но это только обозлило остальных. Крякая от пинков, Максим лихорадочно работал кулаками и ногами. Больше всех доставалось от него Грине. Тот уже плакал, размазывая по лицу слезы и кровь.
Около дерущихся собралась толпа. Все видели, что Максим дерется один против семерых, но никто за него не вступился. Правда, симпатии зевак были на стороне Максима.
– Поддай им, малец, поддай! Покажи желторотым, где раки зимуют! – кричали из толпы.
Но Максим чувствовал, что силы его слабеют. Пот застилал его глаза, из носу текли теплые струйки крови, расцарапанные руки кровоточили.
Единственным спасением было бегство. Сбив с ног одного гимназиста ударом головы в грудь, Максим бросился в толпу, но в тот же миг кто-то цепко поймал его за ворот. Он покосился и увидел рядом с собой шашку городового. О бегстве нечего было и думать.
– Ты что тут драки устраиваешь? – крикнул городовой, приподымая Максима за ворот.
– Ты, дядя, не меня, а вон того возьми за шиворот. Он первый плевать мне в лицо начал, – попробовал оправдаться Максим.
Городовой свирепо взглянул на Максима и сердито тряхнул его за шиворот.
– Поговори у меня, щенок!
Гимназисты засуетились возле городового, торопясь высказать свои жалобы.
– Господин городовой, у него свинчатка была!
– Обыщите его, господин городовой!
– Он меня первый ударил! – всхлипывал Гриня.
Все больше и больше приближаясь к Максиму, гимназисты исподтишка начали поддавать ему под бока. Городовой делал вид, что ничего не замечает. Гимназисты смелели, и Гриня размахнулся, чтобы ударить Максима в лицо. Но едва он занес руку, как отлетел в сторону. Перед городовым встал коренастый парень в широких штанах грузчика и такой же широкой рубахе без пояса.
– Ты почему мастерового даешь избивать? – сказал он, напирая на городового могучей грудью.
Максим чуть не заплакал от радости. Он узнал слесаря мастерских Савосю. Слесарь был круглолицый, рябоватый, курносый. В мастерских его уважали за добродушие и знание дела. Не раз Максиму приходилось подтаскивать Савосе железо, цинк, инструменты. С Максимом слесарь почти не разговаривал, но смотрел на него всегда с ласковой улыбкой.
От решительного натиска Савоси городовой растерялся, попятился, но Максима из своих рук не выпустил.
– Отпусти парня! – крикнул Савося.
Городовой заколебался. Гимназисты заметили это и многоголосно запротестовали.
– Я буду папе жаловаться! – визжал Гриня.
Через полчаса Максим сидел в грязной, прокуренной каталажке полицейского участка. В окошко до него доносился простуженный голос Савоси, доказывавшего невиновность Максима. Но в дело вмешался, по-видимому, сам пристав.
Из крика пристава Максим понял, что Гриня – сын какого-то большого начальника, которого пристав называл не иначе как «их превосходительство».
Весь вечер и ночь Максим провел в ожидании вызова к приставу на расправу, но о нем словно забыли. В каталажку вталкивали все новых и новых людей, и под утро стало так тесно, что но только лечь, а и сесть было негде. Забившись в угол, Максим смотрел на пьяниц, воров, проституток, потеряв надежду выбраться на волю.
