Не чуя ног, я пошел к себе в стационар. Данич с тревогой ждал меня и искренне обрадовался, узнав мои новости. Врачи тоже все всполошились, стали расспрашивать, когда и кому я писал заявление.
А я действительно, уступая Мире, написал жалобу Генеральному прокурору с просьбой пересмотреть мое дело, так как все «дело» и все обвинение были нелепыми и лживыми... Ответ, который я получил, был первой ласточкой. Раньше на все жалобы отвечали стандартной фразой: «Ваша жалоба рассмотрена, оснований для пересмотра дела нет».
Как я провел эту ночь, знают только Бог да подушка... Наконец наступило долгожданное утро, и я пошел караулить Туналкина. Он пришел ровно в 8 часов, и я первым постучал к нему в дверь. Как только майор меня увидел, он, не ожидая моих «установочных данных», спокойно сказал:
– Я еще вчера нашел вашу бумажку, да не захотел вас снова беспокоить, – и майор не спеша прочел мне довольно длинное Постановление Верховного суда СССР, в котором указывалось, что по статье 17-58-8 я был осужден необоснованно, и дело по этой статье прекращено (в ней шла речь о подготовке убийства Сталина на параде), но по статье 58-10 часть 1 – я осужден правильно, в силу чего мне оставили десять лет... Но я отсидел уже семь лет, и теперь шахтерам ввели зачеты, и за хорошую работу можно было получать три дня за один день, значит, если мне пойдут зачеты, мне осталось сидеть совсем ничего!
«Да если бы еще, – мечтал я, стоя в кабинете Туналкина, – учли бы изготовленные мною три рентгеновских аппарата, меня вообще можно было бы выпустить немедленно...» Однако высокое начальство обо мне не желало думать, а я, естественно, никого и ни о чем не хотел просить... Сидеть так сидеть...
Моя судьба, судьба советского заключенного, повернула мою жизнь в сторону от медицины, но зато ближе к свободе.
Воодушевленный сокращением срока, я утроил усилия по окончанию постройки аппарата и кабинета и буквально не слезал с бедного Николая Ивановича: я спешил на «Капиталку».
Наконец все работы были закончены, и мой третий рентгеновский аппарат, а следовательно, и кабинет вступили в строй. Врачи были в полном восторге и тащили ко мне своих больных утром, днем и вечером. Пришлось по примеру шахты № 40 и «Капиталки» ввести строгий и четкий график работы – когда просвечивание, когда снимки. Травмы, конечно, шли в любое время суток... Я усиленно, в темпе, обучал Данича медицинской рентгенотехнике и обработке пленок, помня, что меня в любое время могут отправить «домой». По моей просьбе санотдел прислал специальную комиссию для приемки кабинета, составили подробный акт, что аппарат отвечает всем медицинским требованиям и технике безопасности, и разрешили кабинету нормально функционировать. Врача-рентгенолога тоже обещали прислать немедленно.
Моя миссия в лагере благополучно закончилась, и я, выслушав горячую благодарность от врачей и от самóй прелестной начальницы санчасти, направил все свои усилия на то, чтобы как можно скорей вернуться на «Капиталку». После сокращения мне срока пропуск я получил уже на законном основании, причем не только на шахту, но даже и в город, куда я мог ездить только, конечно, по делам службы и без ночевки...
Но в городе жила моя Мира, и как тут можно было проявить благоразумие? И я приезжал к ней в субботу вечером и оставался у нее до утра понедельника. И вот однажды в холодное темное утро стою я на платформе маленькой станции «Предшахтная» и жду поезда на северные шахты. Подошел поезд, я взялся за поручни вагона – и тут увидел рядом со мной майора Туналкина... Мы оба, как настоящие мужчины, отвели глаза в сторону и сделали вид, что не узнали друг друга. По прибытии в зону я с душевным трепетом стал ждать карающих санкций... Однако они не последовали... Из осторожности я перестал ночевать в городе и заходил к Мире только днем и только по выходным. Помечтаем, бывало, вместе о скорой свободе, и еду вечером обратно в лагерь.
Как-то раз в городе, на улице, я встретил помощника начальника санотдела майора Середкина, очень милого и симпатичного доктора. Он заметно хромал... Майор узнал меня, искренне обрадовался, поздоровался со мной за руку и был, что называется, сама любезность.
– Спасибо вам, Боровский, большое спасибо, еще один аппарат, – вы прямо завод в едином лице!
– У меня к вам большая просьба, гражданин майор: переведите меня, пожалуйста, поскорее обратно на «Капиталку».
И вдруг вижу, что майор сконфузился, и слышу нечто совершенно невообразимое:
– Вот чего не могу, того не могу, Боровский, вы уж, пожалуйста, не огорчайтесь и выбирайте любую шахту, но на ваше место мы направили вольнонаемного рентгенотехника.
Я не верил своим ушам... Как это на мое место? Но ведь это место построил я собственными руками и работал там много лет... Вот так коллизия!.. А как же Мира? Мои друзья? И это благодарность за все, что я сделал... Хорошо же они меня отблагодарили... Я прямо задохнулся от возмущения и гнева и все, что думал и чувствовал, высказал майору в лицо, особо не выбирая выражений. Доктор сконфуженно извинялся, говорил, что они не предполагали, что «Капитальная» имеет для меня такое значение, и если бы они только знали... Вне себя, я, не попрощавшись с майором, круто повернул и, потрясенный и уничтоженный, помчался в лагерь 29-й шахты. Нет, думал я, дальше в санотделе я работать не буду, хватит, пошли они все куда подальше, а я устроюсь работать на шахту, меня с удовольствием возьмут в любой отдел, да и в Проектной конторе я работал вполне на уровне, и меня из конторы никто не гнал.
Кипящий от гнева и возмущения, я сел в поезд на «Предшахтной», и первый, кого я увидел в вагоне, был Лев Владимирович Курбатов, который после пятнадцатилетнего заключения устроился работать заместителем главного инженера на шахту № 29. Курбатов был крупным горным инженером, до посадки работал на подмосковных шахтах. Он поинтересовался, чем я занимаюсь и вообще как мои дела. Насчет Миры Лев был, конечно, в курсе. Я, еще не остывший после разговора с Середкиным, поведал другу про свои беды. Лев Владимирович внимательно выслушал меня, ничему, конечно, не удивился и, подумав, сказал:
– Знаешь, Олег, давай устраивайся ко мне на проходку ствола, я тебя оформлю старшим инженером в отдел капитального строительства (ОКС), чертить ты умеешь, котелок у тебя варит, и будешь иметь зачеты три за день, что тоже тебе будет весьма кстати. Согласен?
Не раздумывая, я принял его предложение. Курбатов был из старой когорты заключенных посадки 1938 года, все пережил, все перевидал, что было уготовано инженеру в нашей стране... Я знал Льва с первых дней моего прибытия в Воркуту и был уверен, что, кроме всего прочего, он еще и отличный товарищ и на него всегда можно положиться.
По прибытии в лагерь, я, не мешкая, пошел к начальнице санчасти и уведомил ее о своем решении. Аргументировал я свой уход из санчасти даже не обидой на санотдел, а упирал на возможность получения зачетов три за день, и, кроме всего – моя зарплата на новом месте будет в три раза больше. Начальница ничего не могла мне возразить, по-человечески поняла меня, а мои доводы нашла убедительными, но очень пожалела, что я ухожу из санчасти. На прощание я пообещал ей, что постараюсь не терять связь с санчастью и всегда буду оказывать необходимую помощь. К тому времени мой Данич совершенно освоился со своей новой профессией, и рентгенкабинет функционировал бесперебойно. Иногда, правда нечасто, Данич обращался ко мне за помощью, и я с удовольствием помогал ему. Примерно в то же время с Даничем произошел неприятный эпизод, который позабавил меня. Памятуя мой рассказ о возможности в лагере крупно заработать фотографируя физиономии заключенных, Данич, испытывающий некоторую слабость к денежным купюрам, решил на практике реализовать мою идею, но без моего участия, естественно. Для этой цели надо купить было фотоаппарат типа «Зоркий» или «Зенит», и Данич кинул клич по лагерю: «Куплю фотоаппарат!»
Данич еще мало просидел в лагере и, к сожалению, не обладал моим опытом. На следующий день к нему явился заключенный и предложил купить новенький фотоаппарат «Зоркий». К аппарату была прикреплена магазинная бирочка с указанием цены. Данич, не торгуясь, заплатил деньги, раздобыл где-то увеличитель и начал осваивать технику изготовления портретов. Через пару дней Данича вызвал старший опер лагеря и без обиняков предложил принести ему фотоаппарат, который Данич купил на днях. Данич, пораженный прозорливостью опера, растерялся и сознался, что да, он действительно купил аппарат и готов его показать капитану. Опер сравнил номер фотоаппарата с номером, который значился у него в списке, и сообщил сконфуженному Даничу, что номер его аппарата совпадает с номером находящегося в розыске имущества, похищенного недавно из городского магазина. С вежливой улыбкой капитан добавил, что к Даничу он не имеет претензий, но аппарат конфискует как вещественное доказательство, и разбираться Данич должен с тем зыком, у которого он купил аппарат, но это тоже будет сложно, так как зык уже плотно сидит. Вытирая холодный пот, Данич покинул кабинет капитана и похерил навсегда идею заработать легкие деньги в лагере... Я при встрече, смеясь, заметил Николаю Ивановичу:
