Но едва выскочил из сарая, как сразу же вжался в землю. Бросив взгляд в сторону дороги, он увидел русских автоматчиков. Длинная очередь прошлась над его головой. Он хотел крикнуть капралу: мол, что там копаешься? – но в этот момент послышалось какое-то странное «хлюп, хлюп, хлюп…». Держа в руке коробок рассыпанных спичек, Хаахти сидел, прислонившись спиной к стене, облитой бензином, и кровь вытекала у него из горла; он что-то говорил, но слов не было, только на губах лопались кровавые пузыри.
Суттинен прижал к животу тяжелый приклад «суоми» и выпустил серию коротких очередей в русских автоматчиков. Потом схватил полуживого капрала под мышки, втащил его в сарай, бросив на груду трупов. Поднес спичку к чьей-то шинели, и буйное пламя вмиг охватило сарай…
Автоматчики в туго перепоясанных ватниках окружали его полукругом. Рикко Суттинен быстро расстрелял диск и, отбросив раскаленный «суоми», взялся за пистолет. Задыхаясь в дыму, но боясь отойти от сарая, ибо он был единственным его укрытием, Рикко Суттинен давил на спуск онемевшим пальцем и чувствовал, как по лицу – то ли от дыма, то ли от жалости к самому себе – катятся обильные слезы.
Наконец тот момент, которого он страшился больше всего, наступил: последняя обойма подала в канал ствола свой последний патрон… Сдерживая дрожь, бившую все его тело, лейтенант приставил дуло пистолета к виску, но через мутную завесу слез вдруг увидел подбегавшего к нему автоматчика. И смерть от чужой руки, как это ни странно, показалась ему во сто крат страшнее, чем от своей.
Суттинен поднял пистолет на сгиб локтя, выстрелил. Темная лохматая тень автоматчика метнулась в сторону. Зашвырнув пистолет в кусты, лейтенант схватился за свою последнюю надежду – за нож.
Ладонь плотно сжала резную рукоятку пуукко, лезвие покинуло ножны. Когда-то Суттинен считался непобедимым метальщиком, и этот пуукко он получил на пасхальных состязаниях.
Ближайший автоматчик, подбегавший к сараю без единого выстрела («Неужели возьмут живьем?»), был в распахнутом ватнике, с обнаженной шеей. Лейтенант перехватил нож за конец лезвия, прикинул на глаз расстояние – надо ударить точно по сонной артерии. И, прицелившись, лейтенант метнул нож.
Но в этот момент, пока он размахивался для броска, откуда-то сбоку прилетел второй пуукко – такой же меткий и острый, и лейтенант, вскрикнув от боли в руке, услышал сказанное по-фински:
– Sita viela puuttul, naaraskoira!..[13]
Это был Лейноннен-Матти; а Петр Левашев, в которого целился Суттинен, спокойно подобрав недолетевший до него пуукко, так же спокойно – только дышал тяжело, хрипло – подходил к финскому офицеру. Суттинен прижался спиной к стене сарая, и пламя, пробившееся сквозь щели, вмиг обожгло его нестерпимым жаром.
– Эй, большевик, – закричал он по-русски, – не стреляй, я сдаюсь! – и, оторвавшись от горящей стены, сам пошел навстречу солдатам, подняв руки.
Левашев круто ударил его кулаком в зубы. Суттинен пошатнулся, упал. Сознание помутилось, и когда он очнулся, то первое, что услышал, было знакомое хлюпанье, и запах дыма, горелого человеческого мяса снова впился в ноздри. Его везли на санях, а рядом с ним лежал обожженный капрал, смотревший на него ненавидящим мутным взглядом.
Капрал Хаахти вдруг перевернулся на бок и рукой, покрытой волдырями ожогов, стал наносить ему удары по лицу. Раз за разом…
* * *
«Карликовую Вышь», как звали солдаты Кариквайвиш, три раза проходили наши бойцы. Три раза лейтенант Стадухин вместе со своим взводом взбирался на трехсотметровую крутизну, переваливал вершину и спускался вниз с другой стороны хребта. Но когда все были уверены, что эта проклятая «Карликовая Вышь» уже в наших руках, только надо укрепиться на ней, тогда из каких-то невидимых расщелин снова били пулеметы, летели фаустпатроны. И снова стоял Кариквайвиш, сверкая под луной острыми зубцами карнизов, и снова в открытых болотистых низинах лилась кровь.
Вот и сейчас бойцы сосредоточились у подножия хребта, по сигналу начали очередной штурм. Длинные трассы перекрещивались перед ними, справа, за спиной, слева, они опутывали их, как жесткая паутина. Но – каждый уже знал это – так будет продолжаться до тех пор, пока они не подойдут к крутизне Кариквайвиша вплотную. А как только подходили, щупальца трасс моментально втягивались обратно в бойницы каверн и наступала тишина – вязкая, жуткая, казавшаяся неестественной.
«Нет, – думал в такие минуты каждый, – лучше бы уж пусть грохот!..»
Гудел в каменных отрогах ветер, перебирая тощие, коротко подстриженные пулями ветви кустарников, похрустывал под ногами щебень. Никто не кричал «ура», никто не стрелял.
Держа на весу автоматы, солдаты просто шли, а там, под ними, готовились к стрельбе…
Эсэсовцы мочили в уксусе тряпки, накладывая их на пулеметные стволы, чтобы не перегрелись они от огня. Подтаскивали ящики с боезапасами, устанавливали прицел и – ждали. А еще глубже, в центральной каверне, сидел фон Герделер, и телефонист поминутно докладывал:
– Говорит каземат восточного выступа: русские проходят над нами… Каверна тринадцатая: русские вошли в полосу их огня… Поручик Агава: русские окружили его дот…
Ощетинившийся, как еж, тонкими иглами пулеметных дул, Кариквайвиш затаенно молчит. В его душных гранитных недрах, под спудом железобетона и камня, бестолково мечутся люди, уже переставшие быть людьми, – они стали каким-то придатком всей этой громоздкой схемы тоннелей, каверн, пулеметных точек. Они как слепые кроты, над которыми прокатывается сейчас что-то тяжелое и могучее – поступь шагов.
Левашев попадает ногой в какую-то неглубокую яму. Ага, дымовая труба дота! «Молчишь, гад?.. Ждешь, чтобы ударить в спину?..» – и в трубу летит граната. Но предохранительная сетка задерживает ее. Солдат едва успевает отскочить, как взрыв обрушивает над его головой град камней. Зато теперь решетка сорвана, и в подземную трубу одна за другой летят лимонки. Неожиданно начинает свою работу неприметный скалистый выступ. Пули тупо щелкают о твердый камень – тоже дот. Куда ни сунься, везде ты взят на прицел, отовсюду тебя видят…
Одна из гранат разорвалась как раз возле пулеметной ячейки. Крупный осколок впился в живот шведскому поручику. Скулящего от боли, его несут по подземным коридорам в лазарет. Агава царапает посиневшими пальцами отворот мундира, просит: «Пить, пить, пить…» Но вместо воды ему вливают в рот полный стакан ямайского рома.
На пулеметах перегорают вымоченные в уксусе тряпки. Кто-то заливает кожух французским вином. Во время стрельбы вино кипит и бурлит в кожухах, превращаясь в какую-то бурду. Осатанев от жажды и проклиная ветер, сметающий с Кариквайвиша снег, эсэсовцы хлебают это вино перед каждой заправкой пулеметов, как воду, и не пьянеют. Жажда утоляется ненадолго, становясь потом еще мучительнее.
– Отходить! – кричит Стадухин. – Раненых не оставлять!
И бойцы снова скатываются в долину. Левашев, оглушенный пулей, сбившей с его головы каску, тащит на себе раненого солдата. Солдат не стонет, только яростно ругается. Воротник его линялой гимнастерки распахнут, и оттуда виднеется клочок моря – полосы тельняшки вздымаются от тяжелого дыхания.
– Молчи, молчи, – говорит ему Левашев.
Когда они выбираются из-под огня, Лейноннен-Матти сует себе в рот обгорелую трубку и, грозя кулаком в сторону, где высится такая же вершина Малого Кариквайвиша, злобно говорит:
– Тот взяли, и этот возьмем… Дай только срок!
А фон Герделер, прижимаясь воспаленным лбом к успокаивающе холодному граниту, говорит слабым голосом:
– Хоть бы они догадались парламентера прислать.
– А разве возможно идти на капитуляцию?
– Нет, – отвечает он. – Кариквайвиш стоит и будет стоять. Но я бы тогда обменял этого парламентера на ведро воды…
Головной катер с десантниками вел бывший мурманский матрос и тралмейстер – Герой Советского Союза капитан-лейтенант Шаталин. Каждый раз, когда «Палешанин» влезал на гребень волны, Сережка различал в темноте на мостике рядом с Шаталиным кряжистую фигуру отца: Рябинин вел отряд прорыва в Лиинахамари как лоцман, не однажды плававший в этих местах.
Никольский повернул к Сережке мокрое лицо и прокричал:
– Смотри-ка, что делают: так и рыщут, словно блоху в сене ищут!
С побережья, едва видимого в ночи, откуда доносился приглушенный расстоянием гул канонады, вытягивались в сторону моря длинные лучи прожекторов. Яркие гроздья осветительных снарядов с шорохом разрывались в небе или продолговатыми шарами качались на высоте, освещая волны недобрым светом… Но пока гитлеровцы не замечали катеров, и маленькие стремительные корабли, перелетая с волны на волну, быстро приближались к фиорду Петсамо-воуно.
Сережка получил разрешение сходить погреться и спустился в моторный отсек. Изрядно встряхивало. Десантники, которым не хватило места в кубрике, сидели и здесь, скромно поджав под себя ноги, чтобы не мешать мотористам братьям Крыловым. Гаврюша и Федя колдовали над моторами с такими серьезными лицами, словно им одним были известны все тайны слегка барахлившего на качке двигателя. Лейтенант Самаров сидел, прислонившись спиной к теплой боковине мотора, и биение вала частой дробью отдавалось у него в позвоночнике.
