Вдруг Кирилл остановил нервное движение руки. Он держал карандаш и глядел на остро отточенный графит, которым были немного испачканы кончики пальцев. Он слегка улыбнулся.
– Что же получилось? – повторил он вслед за военкомом и, вынув платок, стал медленно стирать графит с пальцев.
– Получилась ошибка… – отвечая тоже лёгкой улыбкой, сказал Зубинский.
– Не ошибка, а преступление, – суровее проговорил Извеков.
– Если преступление, то не моё.
– Чьё же? Яснее.
– Не знаю. Речь ведь обо мне и о Шубникове. Я не совершал преступления.
– Вы обвиняете Шубникова?
– У меня нет оснований.
– Вы давно знакомы с ним?
– Одно время я увлекался бегами, он тоже. Потом он увлёкся автомобилем, и мы видались только случайно. Он спортсмен.
– Он спортсмен! – вдруг вскрикнул член исполкома и покосился на Извекова точно с сожалением и какой-то неожиданной догадкой.
– Нельзя представить, что Шубников нарочно испортил машину. Все равно что я лошади насыпал бы в овёс стекла.
– Однако ведь испортил? – спросил Извеков.
– Может, он, правда, пожалел «бенца», – будто между прочим предположил Зубинский. – Боялся, поди, что на фронте машина погибнет.
– Понятно, – ещё более нетерпеливо, чем раньше, выговорил военком. – Вы показали, значит, что автомобилю причинена поломка, чтобы его нельзя было применить на фронте.
Зубинский поднял выделанные плечи своего необыкновенного френча.
– Если бы я капельку был в этом уверен, я сам поставил бы Шубникова в ту же минуту к стенке!
– По-моему, ясно, – сказал военком.
Все члены тройки переглянулись, и Кирилл приказал увести Зубинского.
Допрос Шубникова протекал в неуловимо изменившемся настроении суда, внесённом самим обвиняемым. Виктор Семёнович держал себя всполошенно, озирался на конвойного, будто все время ждал какой-то внезапности, перебивал сам себя, не досказывал начатое. Он словно не мог угадать, какой надо взять голос – повыше или пониже. Одно он понимал ясно (и это горело в перетревоженных его глазах), что дело идёт о всей его судьбе, которую вот тут же могут навсегда загасить легко, как спичку. Показывая о своём сословии и прочем, он остановился и спросил в полнейшем недоумении:
– Как такое – судить на дороге? Судят в установлениях, в городе, по форме. А тут и чернильницы нет!
Ему объяснили, что он на военной службе, но он запротестовал:
– Никогда не был! Освобождён по эпилепсии. Эпилептик. Белобилетник. Вот смотрите.
Он вытянул из-за жилетки кипу бумажек, поношенных и свежих, разбросал их по столу, ища и не находя, что нужно. Руки его плохо слушались.
Член исполкома собрал бумажки, отдал их Шубникову, сказал:
– У меня к обвиняемому один вопрос, к делу не имеющий, правда, отношения. Так, ради частного интереса. Поскольку я сам любитель спорта. Скажите, Шубников, это верно хвастал здесь нам Зубинский, что он в Саратове первый спортсмен был по автомобильной езде?
– Врёт! – вскричал Шубников, замахав руками. – Он все врёт! И не садился за руль! Какой он спортсмен! Он и лошадник дутый. Всегда потихоньку вызнавал, на какую лошадь я ставлю. Спросите в Саратове… я говорю, правильный суд может быть только в городе. Там свидетели. Они скажут, кто у нас первый автомобилист!
– А кто? – спросил член исполкома.
– А свидетели покажут кто! Шубников, вот кто!
– Зубинский, значит, не понимает в автомобилях?
– Он в портных понимает! – с презрением вырвалось у Шубникова, но он осёкся, тускло уставился на Извекова и сбавил тон: – Нынче моторы стали каждому доступны. Не мудрено научиться.
Не отводя взора от Извекова, он блаженно ухмыльнулся:
– Бывает, человек не автомобилист, а в моторе разбирается. Может, и Зубинский так же вот… Он для меня загадочный.
– Вы спортом занимались на собственном «бенце»? – спросил член исполкома.
Шубников обернулся на дверь, подумал.
– На разных марках.
– «Бенц», который вы поломали, принадлежал прежде вам?
– Я не ломал. Зачем ломать? И марка по-настоящему не «бенц», а «мерседес-бенц», если вы спортом занимались.
– Отвечайте на вопрос: это ваш «бенц»? – спросил Извеков.
– Не мой, а советский, – опять поднял голос Шубников. – Зубинский, что ли, наговорил? Ну да, был мой. Был мой, ходил, как часы Мозера.
– А потом вы его испортили?
– Я! Все я, я! Без меня было бы у саратовского Совета кладбище, а не гараж. На мне на одном все ремонты, а говорят – я ломаю. Я советскую собственность поддерживаю. Советская собственность живёт короче частной в четыре раза. Это статистика установила, если хотите знать. Я предупреждал товарища комиссара, когда выезжали, что мотор изношенный. Кто износил? Я, что ли? Я нанялся в гараж жизнь советской собственности поддерживать. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как с советской собственностью…
– Остановитесь, – перебил Извеков. – Зубинский показал, что вы вынули прерыватель, чтобы сделать машину негодной для похода.
– Зубинский врёт! Он фанфарон, разве вы не видели? – закричал Шубников, наскоро вытирая ладонью рот. – Он ни черта не понимает в моторе, а говорит, что я там что-то сделал. Врёт!
– Он не понимает в моторе и, стало быть, не мог вынуть прерывателя, – продолжал Извеков. – Значит, он правильно показал на вас. Признаете вы себя виновным?
Шубников огляделся, на один миг застыл, потом начал чаще и чаще обжимать губы рукой, как будто ему мешало говорить слюнотечение. Глаза его потемнели.
– Раз вы сами не отвечаете, зачем вы это сделали, тогда нам остаётся положиться на Зубинского. Он показал, что вы намеревались уберечь свою бывшую собственность и для этого вывели мотор из строя. Ответьте теперь: вы собирались затем дезертировать, да?
– Ну, ладно, – тихо произнёс Шубников и тряхнул головой. – Ладно. Зубинский наврал, чтобы меня потопить. Он думает, если я из купцов, так мне не поверят. Ладно. Он тоже не пролетарий. Ладно.
– Говорите яснее.
– Я говорю ясно, – громче, но малораздельно сказал Шубников. – Как на присяге. Перед Евангелием. И прошу записать. Хоть карандашом, всё равно. Записывайте.
Он расстегнул ворот рубашки. На губах его двумя белыми точками показалась густая слюна. Он дышал громко, и слова вырывались скороговоркой.
– Зубинский хотел перебежать к белым. Я не хотел. Он угрожал, сказал, что пустит мне в затылок пулю. И что никто не узнает. Сказал, что на машине можно в одну ночь докатить до белых.
– Когда он это сказал? – спросил Извеков.
– На остановке. На последней. Он узнал в деревне, что в Пензе белые. Мужики уже ждут. Когда мы стояли у деревни, они сказали. И что идут на Саратов. Все кончено с красными, сказали ему мужики.
– Кто идёт на Саратов?
– Мироновцы. Он не успел толком пересказать. Торопился. Сказал, что рассуждать поздно. Вот и все. Все он. Зубинский. Вот, теперь пусть.
Шубников вздохнул на всю избу.
– И он велел вам вынуть прерыватель?
– Он сказал: ты ковырни там, что надо.
– И вы вынули прерыватель?
– Товарищи! – вскрикнул Шубников. – Товарищ Извеков! Как вы можете говорить, будто я вынул! Это под револьвером, под страхом смерти! Да разве я волен был вынуть или не вынуть?
– Вы вольны были вовремя заявить мне об измене, – сказал Кирилл. – Когда Зубинский ушёл на станцию, он был больше не опасен для вас.
– Так ведь Зубинский унёс с собой на станцию прерыватель в кармане! – с отчаянием воскликнул Шубников.
На мгновение все смолкли.
– Но вы обманывали меня и покрывали Зубинского, – сказал Кирилл.
Шубников наклонился, словно готовясь упасть на колени.
– Виноват. В этом виноват. Побоялся. Не думал, что вы, товарищ Извеков, великодушно поверите. Все равно, думал, из личных наших отношений не захотите простить.
– О каких отношениях вы? – жёстко сказал Кирилл, и лицо его стало медленно желтеть.
Опять оба члена тройки пристально посмотрели на него.
– Не буду же я в данном обществе рассказывать, – пробормотал Шубников со своей простецко покорной улыбочкой.
– Вы ещё наглец к тому же! – не выдержал Извеков. – Признаете ли вы, что у вас с Зубинским был сговор в Саратове – перебежать к белым?
Шубников вытянул руки, словно обороняясь, и на миг остался в этой позе:
– Нет, нет, не предумышленно! То, что я здесь показал, – святая правда. Жертва чрезвычайной обстановки. Действовал под угрозой. И все. Сам никогда бы на это не пошёл. Я – человек слова. Раз взялся служить Советской власти, значит, служу.
Военком сказал мрачно:
– По-моему, ясно. Обвиняемый умышленно привёл машину в негодность и признался, что сделал это своими руками.
– То есть как – своими? Моими руками насильник действовал! Никак не я! Я жертвой сделался! За какую вину меня на одну доску с Зубинским ставите?
– Вы узнаете из приговора, за какую вину отвечаете, – сказал Кирилл и взглянул на конвойного. – Уведите его.
