— Это книга, — сказал ярл.
— Вижу. И переписана она в Клюни.
Ярл кивнул. Гест перевернул еще несколько страниц.
— Откуда она у тебя? — спросил он.
Ярл с досадой посмотрел на него.
— Я заплатил за нее две сотни серебром, — ответил он. — В Кантараборге. Она принадлежала одному из бургундских монастырей.
Гест поблагодарил от имени монастыря, он был так потрясен, что едва не лишился дара речи, ему чудилось, будто затылок буравит воспаленный взгляд Кнута священника: как бы его старый друг воспринял такое? Поди, умер бы от восторга. Сделав над собою усилие, Гест закрыл ларец, положил руки на крышку, перевел дух, нутро словно стиснула горячая рука.
— Э-эй!.. — Ярл попытался привести Геста в чувство. — В том письме, которое ты получил из Нидароса от друга своего, Кнута священника, вроде бы говорилось о новой церкви, что строится на месте старой…
— Да, а что? — спросил Гест, поскольку ярл умолк.
— Ты, случайно, не знаешь, какова судьба колокола, который я в свое время даровал Кнуту священнику?
Гест улыбнулся.
Хмуро глядя в землю, Эйрик осведомился, не может ли Гест написать еще одно письмо, насчет доставки оного в Нидарос он сам позаботится. Очень ему любопытно узнать, не висит ли его колокол на звоннице храма, возведенного новым конунгом, ведь это означало бы, что он обратит в христианство неверующий народ, его, ярлов народ, норвежцев?
Гест ответил, что напишет письмо, снова открыл крышку ларца, взглянул на искусный переплет, поднял книгу, всмотрелся в инициал, самый простой и чистый знак их всех троих: In principio creavit Deus caelum et terram…
Ни Эйрика, ни Хакона, ни Гюды Гест больше не видел, до самого Рождества, когда они слушали в церкви бурные пассажи Климентова органа, присутствовал там и Вульфстан. Затем ярл снова исчез, на сей раз не заперся в своих покоях, а уехал из Нортумбрии, и не было о нем ни слуху ни духу, пока не настало пятое английское лето. В один прекрасный день пришла весть, что конунг Харальд Датский, старший брат Кнута, скончался, и Кнут отправился за море принять бразды правления отчим краем, дабы впредь именоваться могущественнейшим властителем на суше и на море.
Меж тем Эйрик и Торкель Высокий правили в Англии как его наместники.
Но Хакон и Гюда вновь водворились в Йорвике. И Гюда начала томиться скукой. Сын в отсутствие ярла правил Нортумбрией, обеспечивал справедливость, учился, с ревностной помощью Гримкеля. А Гюда скучала. И однажды вечером неожиданно встретилась Гесту на дороге в Рипон, где Тейтр годом раньше купил землю и обосновался хозяином вместе с Гвендолин, сыном и двумя пасынками.
Во всей своей ослепительной красе Гюда стояла перед ним на дороге, с черным жучком на шее, в сопровождении потной придворной дамы и одного-единственного стража, в летнюю жару они шли пешком, странновато, ведь Гест тоже шагал пешком, собирал растения, которые дают черную краску. В первую минуту Гюда удивилась, заметив его, будто и думать о нем забыла, но потом решила, что, быть может, он сумеет ее развлечь.
Однако ей хотелось говорить только об утрате брата, конунга Харальда, о церкви в Роскилле, о Хедебю. А Гесту это было не по душе, он видел датские города и знал, что при всей своей красоте они лишь бледная тень английских и что переезд из мест, где родился, в места, где находишься сейчас, преображает те и другие и заставляет людей тосковать, где бы они ни были.
Вдобавок всего-навсего неделю назад он получил второе письмо из Нидароса, в котором Кнут священник сообщал, что ярлов колокол вправду звонит в новой церкви, но ни слова не писал о том, что Гесту действительно хотелось узнать, — о жизни в усадьбе на далеком северном фьорде в Халогаланде. И он строго сказал Гюде, что негоже ей жаловаться да тосковать, надобно довольствоваться тем, что она имеет здесь, в Англии, незачем Бога гневить.
Гюда посмотрела на него с удивлением, пожала плечами, явно растерянная.
Они пошли дальше, Гюда по дороге, Гест обок, на расстоянии восьми — десяти шагов, а чуть поодаль за ними поспешали запыхавшаяся придворная дама и страж, который словно бы спал на ходу. Гюда долго молчала, не то переваривая обиду, не то желая, чтобы Гест раскаялся, но ведь он самый обыкновенный подданный, так под стать ли ей на него обижаться? И прежде чем он собрался с мыслями, приказала ему идти рядом, чтобы ей не приходилось кричать.
— Нет, — сказал Гест.
Она остановилась и пристально посмотрела на него, так что в конце концов он пристыженно опустил глаза и все же подошел ближе.
Гюда оглянулась на придворную даму и стража, велела им отвернуться, наклонилась, быстро поцеловала Геста в щеку и торопливо продолжила путь.
Гест устремился следом, хотел посмотреть, покраснела ли она, был ли это поцелуй, каким женщина дарит мужчину, или ласка матери, утешающей растерянного ребенка, но румянца не увидел, только отрешенную улыбку, и разочарованно шагал рядом, пока она не заговорила вновь, теперь о своем муже, о ярле. Гест набрался храбрости и сказал, что боится его.
Гюда вскинула голову и заметила, что среди знакомых ей людей один лишь ярл постоянно менялся: бывало, только подумаешь, будто знаешь его, а он уже совсем другой; раньше ей это нравилось, ведь она могла доверять ему, всегда, теперь же стало пугать, к тому же и перемены в нем прекратились, нежданно-негаданно, в не самый подходящий момент, словно он добрался до конца пути.
— Наверно, ему достаточно Нордимбраланда, — сказал Гест.
Гюда остановилась и долго с удивлением смотрела на него.
— Может, велишь им повернуться?
Она не сразу поняла, о чем он, но потом крикнула даме и стражу обернуться, а сама наклонилась и опять поцеловала Геста в щеку.
— Но это последний раз. И я желаю, чтобы отныне ты сопровождал меня в таких прогулках и рассказывал мне все, что знаешь, ведь ты умный ребенок. Как же я могла забыть тебя?
В самом деле, как она могла? Отныне Гест только и думал, что о ее коже, о тонких пальцах, о голубой жилке, просвечивающей на запястье, о веснушке над левым глазом, о волосах, похожих на блистающее черное пламя, — он думал о ней день и ночь, когда писал, спал, ел, молился. Однако на исходе осени она вдруг пришла к нему с недвусмысленной просьбой, более того — с четким приказом: ему должно отправиться с ярлом в Шотландию.
— В Шотландию? — удивился Гест. — Что ему там понадобилось?
К тому времени Эйрик, сложив с себя полномочия Кнутова наместника, воротился в Йорвик, с войском, состоящим из датчан, англосаксов и кельтов: сызнова вспыхнули разногласия с королем Малькольмом.
— Опять война? — воскликнул Гест. — Это выше моих сил.
Гюда рассмеялась, а он осерчал, это ее требование выглядело сейчас как подоплека всех их встреч, свело их на нет и привело его в ярость.
— К тому же ярл не желает меня видеть, — продолжал он.
— Как раз желает, — сухо бросила Гюда.
— Он даже не разговаривает со мной.
— Да нет же.
— Что я там буду делать?
— Ну уж это тебе самому решать, ведь, по-твоему, ему достаточно Нордимбраланда, вот и постарайся, чтобы он его сохранил.
Разговор этот происходил в монастырском саду, который годом раньше был отдан под его ответственность и которым он занимался с таким же тщанием, с каким выводил на бесценной коже священные письмена. После ухода Гюды он бродил средь поблекших осенних деревьев, размышляя о ее странных словах, более весомых, чем любые другие, и не в меру многозначных именно сейчас, ведь здешний сад так напоминал Гесту зеленые оазисы из рассказов погибшего Эйнара о Йорсалаланде, — плодородный островок в песчаном море пустыни. Гест достиг конца пути, цели своих скитаний, места, где он желал находиться. Завершившаяся война в Англии стала его собственной войной, оттого и мир был его личным делом, а слова Гюды предостерегали, что все это может опять исчезнуть, коли он не пожелает стать на защиту.
Тем же вечером он пошел к ярлу, попросил доложить о себе; некоторое время Эйрик заставил его мерзнуть за дверьми, однако встретил дружелюбно, тепло, сказал, что не ожидал увидеть его, и добавил, что за минувший год он вроде бы стал еще меньше.
Когда они сели, а слуг выпроводили за дверь, ярл заговорил тем же заинтересованным тоном, как в тот вечер целую вечность назад, при встрече в Тадкастере, когда Гест показывал ему свою рану, клеймо мести. Эйрик казался беззаботным, непринужденным, веселым, вытянул из Геста все, что можно, касательно опасной ситуации на севере, отпускал хитроумные замечания, на которые Гест либо отвечал, либо нет, — давняя, знакомая игра. Но Гест увлекся, чуть ли не загорелся. И ярл улыбался, хотя сразу посерьезнел и кивнул, когда Гест спросил, помнит ли он речь, произнесенную перед дружиной под Тадкастером, возле дерева с петлею-удавкой, ведь тогда он установил мир словом, а не оружием.
