Митинг тянулся долго. Все гуще раздавались жалобы, все больнее становилось слушать. Протасов чувствовал, что атмосфера накалилась. Он видел, что действительно дальше ждать нельзя, надо искать выход, надо вступать в борьбу с врагом. Стали с осторожностью расходиться по домам.
Моросит дождь. Ничего не видно, тьма. Где-то медведь кряхтит, где-то вспугнутый кобчик пискнул. Ноги давят сучья – хруст, треск. Вот лапа кедра колюче хлестнула по лицу.
– Осторожней, товарищ Протасов. Шагай за мной... – негромко сказал Васильев.
Всюду дремотные призраки, плещет-качается тьма. Что это? Гул тайги, голова устала иль странная тревога дразнит сердце? Шуршание веток, топот копыт. Призраки шепчутся:
– Он, кажись?
– Надо быть – он...
И нежным сказала тьма голосом:
– Андрей Андреич! Товарищ Протасов, вы?
Фонарик Протасова через сито дождя вырвал из сумрака чьи-то усы и милое личико, кажется – Наденьки. Мигнул и погас.
– Ах! Вот вам письмо... Казенное.
Протасов глубже надвинул колпак макинтоша, и оба с Васильевым круто свернули прочь, влево, увязли в недвижности, перестали дышать.
– Нет, должно быть, не он, – в досаде сказали усы, и хлюпкий топот копыт, лениво смолкая, исчез во тьме.
Прохор Петрович со дня на день ожидал приезда землемера. Вскоре после разведки вдвоем с Филькой Шкворнем предприимчивый Прохор организовал вторую рекогносцировку. Она обставлена по-деловому. В нее входили: заведующий технической частью прииска «Достань» горный штейгер Петропавловский – человек пожилой, знающий, приглашенный Громовым с Урала; десятник подрывных работ Игнатьев; студент-горняк выпускного курса Образцов – талантливый геолог. Еще старик лет семидесяти, бывший старатель, дедка Нил. Еще Филька Шкворень, тоже в качестве специалиста, еще фельдшер на всякий несчастный случай и двенадцать рабочих. Прохор приглашал и Протасова: тот универсально образован и в горном деле собаку съел. Но Протасов наотрез отказался: у него и без того по горло всяческих работ, он не может бросить предприятие на произвол судьбы – он не поедет.
Поисковая партия двинулась в тайгу верхами. В поводу вели двух обреченных на заклание оленей.
Накануне отъезда, под вечер, к Прохору в башню пришел пристав.
– А меня не прихватишь с собой, Прохор Петрович?
– Нет.
– Напрасно! Я те места знаю. Меня интересует там одна вещь. Не там, а верстах в пятнадцати, в самой трущобе.
– Что такое?
Лицо Федора Степаныча стало таинственным, он почему-то прикрыл окно и подошел к Прохору вплотную.
– Эта вещь – избушечка, – сказал он шепотом и выпучил глаза.
Сердце пристава билось так сильно, что полицейские, с орлами, пуговки на форменной тужурке подпрыгивали.
– Ну? – небрежно спросил Прохор. Он знал, что перед ним враг, шантажист, негодяй, что он кончит разговор нахальной просьбой взаймы денег.
– Тайная избушечка на неприступной скале... Туда только птица залетит, – нашептывал пристав; он нарочно говорил шепотом, чтоб не дрогнул в волненье голос. – Я хотел исследовать, какой мазурик там живет.
– Я эту чертову избушку знаю. И знаю, кто там живет.
– Вот как! А я не знаю.
– Не знаешь? – прищурился на него Прохор. – А тебе-то нужно бы знать. Ты власть. И вообще ты не особенно энергичен. На твое место нужно бы помоложе кого... У меня дело расширяется, рабочие начинают фордыбачить...
– В сущности, там живет цыган... – перебил пристав; он никак не ожидал, что разговор примет такое неприятное направление. – А кто этот цыган – пока не ясно для меня. Я думаю – взять с десяток стражников, окружить скалу с избушкой да и сцапать этого разбойника!
– Цыгана?
– Да, цыгана.
– А нет ли у него цыганки? И еще – карлы?
– Ну, этого я не знаю. Какой цыганки?
– С бородавкой... Возле левого уха.
Пристав стоял, нагнувшись над Прохором и уперев кулаками в стол.
– Ты все шутишь, – вильнул он глазами, отошел к окну, открыл раму и стал глубоко вдыхать освежающую вечернюю прохладу. Плечи и спина его играли, он дрожал.
Волк лег у ног хозяина и стукнул раза три хвостом.
Федор Степаныч повернулся к Прохору и сказал надтреснутым, хриповатым голосом:
– Шутки шутить со мною, Прохор Петрович, брось.
– Я и не шучу, – спокойно ответил Прохор; он делал красным карандашом пометки в ведомости, как бы давая понять, что дальнейший разговор с приставом ему малоинтересен.
Но пристав напорист.
– Ты врываешься в мое отсутствие к моей жене, – начал он, часто взмигивая заплывшими от вина глазами. – Ты действуешь как сыщик, как последняя ищейка. Ты грозишь Наденьке каким-то дурацким протоколом... Что это такое? А? Нет, что это такое?!
– Для тебя, может быть, протокол – дурацкий, для меня не дурацкий... Стоимость двадцати фунтов золота я записал в твой счет...
– Спасибо... Спасибо... – Пристав боднул головой, закусил прыгавшие губы, правой рукой схватился за спинку дивана, левой отбросил за плечи усы вразлет. – Допустим так, допустим – я вор и мошенник. Но почему ж это золото твое?
– Оно было бы мое, – все так же спокойно, с деланным невниманием к словам пристава, ответил Прохор, упорно перелистывая ведомость.
– Ах, вот как?! Оно было бы твое, оно было бы твое? Но почему? Признайся! Ты жулик, ты грабитель, да? – палил как из пулемета пристав.
– Нет. Я просто коммерсант. Филька Шкворень принес бы его мне и продал. А теперь... – И Прохор развел руками, все еще не подымая глаз на пристава.
Овладев собой, пристав заложил руки назад и с задорной усмешечкой покачался грузным телом.
– Прохор Петрович, – сказал он официальным тоном, – я все-таки просил бы вас со мной не шутить...
– А я и не шучу, – снова повторил Прохор.
– Вы, Прохор Петрович, в моих руках...
– А вы в моих...
– Стоит мне только... Знаете что?.. И от ваших дел, от ваших предприятий пыль пойдет...
– Ну, да и вам несдобровать. – Прохор отложил ведомость, взял другую, стал класть на счетах цифры.
– Я вас продам, предам, упекарчу на каторгу.
– Я вас тоже.
– Плевать! Я своего добьюсь – и пулю в лоб...
– Я тоже... Ах, как вы мне мешаете... – сморщился Прохор.
Пристав расслабленно сел на диван – брюхо легло на колени, – согнулся, закрыл ладонями лицо и шумно вздыхал. Тогда Прохор мельком взглянул на него. Чувство превосходства над этим жирным битюгом заговорило в его сердце. Прохор сильней застучал на счетах. Пальцы холодели, работали неверно: он сбрасывал итоги, щелкал костяшками снова и снова.
– А как бы мы могли работать с тобой. Эх, Прохор Петрович...
– Что? Что ты сказал?
Пристав отер глаза платком, крякнул, высморкался и повторил фразу. Прохор поднял голову, меж бровями, как удар топора, прочернела вертикальная складка.
– Что, что?.. – Прохор поймал шмеля и оторвал ему голову.
– Работали бы дружно, душа в душу. Ни страха, ничего. Королями царствовали бы с тобой. И... шире дорогу!!
– Ни-ког-да! – Прохор с силой швырнул карандаш и встал. Волк тоже вскочил. – Оставь меня... Прошу... Прошу, – в спазме припадка прохрипел Прохор.
У пристава упало сердце. Он взмахнул рукой и, трусливо отступая к двери, никак не мог засунуть платок в карман; яростный взгляд Прохора вышвырнул врага из башни вон.
Было воскресенье. Андрей Андреич Протасов захворал. В сущности, хворь небольшая – болела голова, градусник показывал тридцать семь и три. Как жаль, что фельдшер уехал в разведку с Прохором. Доктора же в резиденции не было; как ни настаивала Нина, Прохор не желал: «Мы с тобой здоровы, а для рабочих и коновала за глаза».
Катерина Львовна одна к Протасову заходить стеснялась. Пришли вдвоем с Ниной. Анжелика, впуская их, поджала губки и с раздражением сказала:
– Андрей Андреич больны.
Протасов в меховой тужурке сидел за столом в кабинете и штудировал историю Французской революции; он подчеркивал абзацы, делал из книги выписки.
При появлении женщин он быстро встал, извинился за костюм. Катерина Львовна подала ему букет садовых цветов, Нина же быстро пришпилила к его тужурке бутон комнатной розы.
– Мне больше к лицу шипы, чем розы, – попытался он сострить; он всегда чувствовал себя неловко в женском обществе.
– Почему вы, Андрей Андреич, такой дикий? – спросила Нина. – Вот я вам невесту привела.
Катерина Львовна закатила глазки, замахала надушенными ручками.
– Ах, Нина! Ты всегда меня введешь в конфуз!..
– Ага, ага! – засмеялся Протасов. – Вы не отпираетесь? Значит, что? Значит, вы действительно невеста?
– Ах, что вы, что вы! – испугалась Катерина Львовна, окидывая стены ищущим взглядом.
– Что, зеркальце? Извольте. – Андрей Андреич выхватил из письменного стола маленькое зеркало и ловко подсунул ей.
– Нет, нет, что вы, – смутилась Кэтти и, схватившись за прическу, тотчас же влипла в зеркало.
Протасов приказал Анжелике подать кофе.
Кэтти была очаровательна: она блистала зрелой молодостью, розово-смуглым цветом щек, взбитыми в высокую прическу черными, с блеском, волосами. У ней темные глаза, строгие прямые губы, тонкий нос. Если б не холодность общего выражения сухощавого лица, ее можно бы счесть красивой. Протасов прозвал ее «Кармен». Она недоумевала – похвала это или порицание, и, когда он так называл ее, она всегда вопросительно улыбалась.
