хотела ещё верить охватившим её страхам. Ждала.
Тайно отправленный из Неполомиц надёжный придворный прибыл в Вильно следить за молодым королём, прислушаться к тому, к чему там шло.
Действительно, Август всегда покорно отчитывался матери во всём, но в тоне писем, образе поведения чувствовалась перемена, больше независимости, разница убеждений, которую почти не скрывал.
Бона не дала по себе узнать, что делалось в душе, но она кипела внутри гневом после ошибочных расчётов. Если сын должен был её предать, будущее становилось ужасным. Она! Её столкнули с занимаемого положения, Елизавета господствует над ней! Этого она вынести не могла.
Друзья должны были ей помочь. Она была готова посеять панику в стране, поднять гражданскую войну, но никогда не сдаваться.
* * *
В Неполомицах больной король почти целый месяц был вынужден отдыхать. Бона, Елизавета, двор были рядом с ним. Несмотря на то, что порвали всевозможные связи с Краковом, почти не было дня, чтобы кто-нибудь из слуг внезапно не умер. Эпидемия была по-соседству, в Кракове, где Марсупин лежал больной лихорадкой; чума распространялась с огромной силой.
Ко всем терзаниям королевы, страху за короля и за себя, борьбе с Елизаветой, страхам за будущее, вездесущий Марсупин был для неё одним из самых несносных; она не столько, может, его боялась, сколько была возмущена тем, что он ею пренебрегал.
Бона знала, что он постоянно угрожал преследовать двор и молодую королеву, разрешили бы ему или нет.
Мациёвский, об уши которого отбивался гнев королевы, тщетно предостерегал итальянца, чтобы не подвергал себя опасности. Марсупину было важно настоять на своём. Когда уже хотели выезжать из Неполомиц сначала в Корчин, потом к гетману Тарновскому в его владения, до сих пор свободные от чумы, итальянец начал также собираться в дорогу за ними.
Несмотря на то, что был болен, потому что лихорадка до сих пор его не оставляла, он готовил коней и людей к путешествию, которое было решено. В приготовлении к нему произошла только та перемена, что некоторым своим слугам Марсупин купил лучшее оружие, чтобы не быть безоружными в случае нападения.
Однако сам он в него не верил, хоть епископ, Бонер и посланец гетмана пытались его убедить, что Бона не пощадит его жизни.
Чтобы ослабить донесения Марсупина о Елизавете, Бона очень ловко обратилась к своему знакомому, Герберштейну, с письмами, в которых пыталась доказать, что то, что доносили шпионы, было настоящей ложью. У Герберштейна было много причин быть добрым с могущественной пани, но его ответы дали Боне понять, что в Вене и Праге имели очень точные известия о судьбе молодой королевы. Поэтому он советовал перемену, больше заботы, больше участия по отношению к молодой королеве, а в его учтивых письмах чувствовались угроза и неуверенность в будущем.
Всё это Бона приписывала Марсупину. Это он её очернил, он доносил, он первый пробудил подозрения. Она горела непередаваемой ненавистью и жаждой мести.
Епископу Мациёвскому она говорила, что прикажет побить итальянца, но в кругу своих приспешников она грозила ему смертью и кричала, что тот, кто избавит её от негодяя, мерзкого врага, послужит ей. Слушали это люди, до Кракова было недалеко.
Марсупин как раз хотел ехать сначала в Бохни, потом следом за двором, отправив письма к королю Фердинанду, в которых советовал принять серьёзные меры, отобрать у Боны итальянские княжества и т. д., когда одного вечера, уже лёжа в кровати, исхудавший итальянец увидел входящего согнувшегося человека, укутанного плащём; он осторожно оглядывался вокруг. По выглядывающему из-под плащика тонкому концу мечика, какой носили итальянцы, он угадал в незнакомце земляка. Но так как почти все итальянцы принадлежали к лагерю Боны, осторожный Марсупин, увидев боязливо входящего гостя, тут же вскочил с кровати и вынул из-за пояса стилет. Маленькая лампа слабо освещала большую комнату, поэтому лицо приближающегося он не мог легко рассмотреть.
Только когда гость подошёл на несколько шагов и отбросил воротник плаща, его старое сморщенное лицо с лысой головой было освещено лучиком лампы. Марсупин узнал в нём одного из слуг королевы Боны, старого Монкаццио, с которым был в лучших отношениях, чем с другими.
Неаполитанец Монкаццио принадлежал к тем, которые первыми прибыли сюда с Боной. На дворе он выполнял разные функции. Он славился преданностью своей госпоже и готовностью ко всему. Хотя он ни разу не был схвачен на преступлении, ему приписывали разные таинственные и кровавые покушения.
Человек был опасный, но для Марсупина, может, меньше, чем для других. В начале своего пребывания итальянец имел возможность оказать ему большую услугу. У Монкаццио сбежала дочка, к которой тот был очень привязан, итальянец помог ему её вернуть. Старый сбир несколько раз клялся, что этого никогда Марсупину не забудет, а даст Боже, постарается вернуть ему.
Это обещание пришло теперь в голову Марсупину, когда неожиданно увидел его входящего ночью, а знал, что он был с королевой в Неполомицах.
Не показывая ни малейшей тревоги, Марсупин приветствовал его вопросом: «Что вы тут делаете?»
Монкаццио не отвечал, что-то забормотал, бросил на стол шляпу, посмотрел внимательно вокруг, нагнулся к хозяину и спросил:
– Мы одни?
– Совершенно.
– Вы, я слышал, завтра собираетесь в дорогу? – сказал Монкаццио.
– Да.
– Если в Прагу, то с Богом, – говорил дальше прибывший, – если за королевой и королём, signor Giovanni, желаю вам добра, не нужно ехать.
– Почему?
– Мне вас жаль, – ответил Монкаццио.
Марсупин рассмеялся.
– Страхом меня не взять, – сказал он.
Гость молчал, поглядывая на стол.
– Я знаю, что вы не боитесь, – сказал он мгновение спустя, – но ехать вам не желаю.
Он минуту колебался.
– Я обязан вас отблагодарить, предупреждаю, – прибавил он, – вы ужасно надоели королеве. Она вам не простит, ваша жизнь оплачена, вас убьют.
Марсупин, опершись на руку, думал.
– Слушайте, – прибавил Монкаццио, – я всё знаю. Вы сделали всё, что было в человеческих силах, больше ничего не сумеете. Поэтому напрасно отдадите жизнь.
– Но, мой Монкаццио, – ответил Марсупин, – кто будет покушаться на мою жизнь, тот будет подвергать опасности и свою; неизвестно, кто кого убьёт.
– Сколько вас будет? – спросил холодно итальянец.
Марсупин не хотел лгать, вместе с ним могло быть самое большое человек пять.
– Когда против вас, молодых, ловких, неожиданно в определённом месте и времени встанет пятнадцать, никакая сила вас не защитит. Я предаю свою госпожу, – прибавил он, – но ваша смерть ничего ей не даст, кроме того, что насытит её месть. На дороге в трёх местах вас ждут засады, вы не избежите их. Делайте что хотите. Я своё исполнил, не буду ничего иметь на совести, и
