– С Салехом… – повторил Уроз, и губы его побледнели.
– Чтобы отметить его победу, – продолжал Турсун, – через неделю будет устроен большой праздник. Салех будет сидеть за праздничным столом по правую руку от хозяина. Я был бы горд, если бы по правую руку от меня сидел ты.
– С костылями? – усмехнулся Уроз.
Он отчаянно надеялся, что ответ Турсуна будет гневным. А он оказался искренним и простым.
– Это было бы еще лучше, – кивнул головой Турсун.
Уроз почувствовал себя пойманным в ловушку, связанным по рукам и по ногам. Судьба тут не оставила ему никакого выхода, никакого шанса. Участвовать в триумфе Салеха? Нестерпимое унижение. Не явиться? Недостойный и трусливый выход. Какое решение ни выбери, все позор. Отвращение к самому себе до конца жизни.
Как, каким способом спастись от людей на этот раз, от людей с их правами, от природы с ее законами, каким поступком, в общем мнении безумным, противопоставить себя им, бросить вызов и затем распоряжаться ими, управлять их судьбами? Кем или чем воспользоваться? Когда он бежал из больницы, у него были Мокки и Джехол… Саис для него умер. А конь?
Уроз вонзил ногти в ковер, на котором сидел, и сказал:
– Я отвечу завтра. А сегодня я хочу воспользоваться Джехолом.
Как никогда внимательные и проницательные глаза Турсуна в упор разглядывали застывшее лицо сына. Ничего он не прочел на его лице. И не стал возражать:
– Почему бы и нет? Уход за ним был подобающий. А Мокки еще даже ни разу не появился в конюшне.
* * *
Аккуль, старший саис, счел своим долгом лично привести Джехола. Когда конь появился в конце аллеи, Турсуну показалось, что тенистая беседка вдруг озарилась особым светом. Тепло расплылось по всему его телу, радостнее потекла в жилах кровь. И какое-то внутреннее солнце загорелось в его желтых глазах.
В Джехоле не было сейчас ни грамма лишнего жира, лишнего веса, и он предстал в своей самой изящной форме, в самой своей абсолютной сути. Уход искусных саисов сделал шерсть коня блестящей и переливающейся, как шелк. От великолепной игры мускулов по коже пробегали муаровые волны. А грива, вычищенная, причесанная, приглаженная, выхоленная лучшими специалистами края, развевалась, украшая высокую дугу картинной шеи, гордо несущей длинную, тонкую голову с горящими гранатовым блеском огромными глазами.
Воистину, никогда еще Джехол не был так прекрасен.
И он знал это.
И чтобы показать всю свою красу и мощь, он подчеркнуто возмущался, что его удерживают на пороге беседки. Он бил копытом, слегка подымался на дыбы, показывал сильные красивые ноги, плотные бока, широкую грудь. И тряс гривой. А в больших глазах сверкали и смеялись пурпурные искры.
– Подведи его поближе, – приказал Турсун старшему саису.
А тот, приподняв переднюю ногу Джехола, воскликнул:
– Воистину, он достоин того, чтобы шагать по самым богатым коврам. У него ноги чище наших.
– Воистину, воистину, – произнес тихо Турсун.
Оба старика переглянулись понимающим горделивым взором: даже створки раковин, омываемых веками в текучих водах, не могли быть более чистыми, чем копыта Джехола.
Конь с удовольствием поставил обе ноги на высокий ворс мягкого ковра. Танцующим шагом прошелся, изящно сгибая и разгибая длинную шею, как это делают лебеди.
– Смотри, Уроз, смотри, как он идет к тебе, – крикнул старший саис.
– Я велел привести его не ради красования, – не захотел разделить их чувства Уроз.
Его сухой и резкий тон ранил Турсуна.
– Видимо, он недостаточно красив для тебя, – вопросительно посмотрел он на сына.
Уроз ответил:
– Когда тебе нужны были костыли, ты требовал от них, чтобы они были красивы?
Старший саис не успел шевельнуться, как Уроз, встав на здоровую ногу, оперся о луку, подпрыгнул и оказался в седле. И ускакал, скользя среди деревьев, стройный, сильный, гордый.
Старики снова понимающе переглянулись. Никогда еще не видели они такого тесного слияния всадника и коня.
* * *
Коленями и поводьями Уроз приказал Джехолу кончать красоваться. Конь нехотя повиновался. Шаг его стал твердым и норовистым.
«Давай, давай, – сказал ему про себя Уроз. – Я тебе не старик какой-то, чтобы умиляться, глядя на твои ужимки».
Странный недуг вдруг охватил его. У отца всегда был Джехол, не один, так другой. И лошадь всегда была у него на первом месте.
Когда в детстве Уроз заболевал, Турсун с отвращением оставлял его на попечение женщин. Но если заболевал жеребенок, он не отходил от него, спал рядом с ним. Вдруг Урозу вспомнилась одна сцена: конюшня, полутьма… И там Турсун, никогда не обнимавший его, своего сына, нес, прижав к груди, как живую игрушку, крошечного жеребенка, голенького и еще влажного, гладил его и баюкал.
«Новорожденный Джехол», – вспоминал Уроз. И хотя прошло столько лет, ощущение одиночества снова всколыхнулось в нем с новой силой. И как обычно, он обратил это ощущение в гордыню. «Не в тот ли день, – подумал он, – у меня пропало чувство привязанности к лошадям? Что в беде, что в радости, только я имею власть над ними. С лошадьми все обстоит еще проще, чем с людьми».
Лошадь? Ее подбираешь ради себя, а не ради нее. И если она становится слабее, то берешь себе другую.
– Джехол или не Джехол, – произнес внезапно вслух Уроз. – Ты здесь для моего седла, для моей нагайки, для моей воли. Что же касается остального…
Он наметил свисающую ветку и плетью перерубил ее, как ножом.
Выехав из-под деревьев, он поехал по дороге, ведущей в степь. Джехол поднял голову, глубоко втянул в себя воздух. Теперь это был уже не запах деревьев, не запах коры, мхов, опавших листьев, душистой гнили. Ноздри его трепетали от ароматов теплой земли и сухих трав, от дыхания бескрайнего простора, от ощущения ничем не ограничиваемой свободы. Он замотал гривой, заржал. Уроз грубо дернул поводья.
– Подожди, мне еще не захотелось, – процедил он сквозь зубы. – Некуда спешить.
Он вспомнил о приготовленной для него клетке в виде богатой юрты, о костылях, о праздничном банкете в честь Салеха и подумал: «Какой смысл скакать человеку, для которого уже нет возврата?»
Уроз прищурился… Нет возврата – это в любом случае совершенно точно. А цель? Русская граница близко. За ней – Самарканд, Ташкент. Когда-то, когда там правил великий белый царь, Турсун в ранней молодости бывал на тамошних базарах, в их мечетях. Тогда легко было пересекать границу. Теперь же с обеих сторон – полиция, солдаты… Уроз пренебрежительно помотал головой. Если бы он так уж захотел… Но вот хотел ли он этого?
Джехол двигался вперед спокойным шагом… Самарканд… да… В сторону Ирана тоже простирались незнакомые, суровые пустыни. Можно было уехать туда, потеряться в них. А можно было поехать и на восток. За провинциями Мазари-Шариф, Каттаган, Бадахшан, на краю афганской земли находился загадочный перевал Куал ан Панжа, такой высокий, что доходит до самой Крыши Мира… Там люди ездят на белых буйволах… А еще там живет снежный человек… Погруженный в свои мечтания Уроз выехал за пределы имения. И тут уж и мысли, и планы, и мечты утратили для него всякий смысл.
Была только степь. Впереди него. Вся в его распоряжении.
И это была уже не та, словно покрытая пеплом, изрезанная тенями степь, какой она предстала однажды вечером перед измученным, растерянным, гниющим, готовым расплакаться от слабости и от волнения человеком, который вышел из ущелий Гиндукуша и в котором Уроз сейчас не узнал бы самого себя. Теперь это была действительно степь, беспредельная в своем порыве, настоящий океан трав, волнами раскинувшийся насколько хватает глаз, с солнцем, щедрым и гордым, и небом, таким высоким и открытым, как нигде в мире, и еще этими крылатыми облаками, которые неслись, гонимые ветром, и этим запахом, особенным, горьким ароматом полыни, и этой прекрасной, ничем не ограниченной свободой.
Вся степь. Его степь. Простиравшаяся перед ним.
Перед ним, родившимся для нее вторично. Вот он сидит в седле, сильный и гибкий, чистый, в богатой одежде. И он свободен, свободен, как никто до него не был и не мог быть свободным, всадник, едущий без цели и без возврата.
И конь его – уже не та грязная кляча, неухоженная, взмыленная и голодная. Он сжимал своими ляжками жеребца, по красоте и силе не имевшего себе равных. Как и он сам, конь его был сыном степей. Как и ему самому, коню не терпелось ринуться вперед, в это зовущее пространство. Он уже не любовался своей красой. Вытянув шею, со вздувающимися ноздрями, он прижимал уши, словно их уже хлестал ветер скачки. И то ли от солнца, то ли от нетерпения, от шерсти его отскакивали звездочки-искры.
Кожей своей, нервами, костями, всей своей кровью Уроз был слит с конем в едином желании помчаться. И с каждой секундой это желание у него нарастало. Теперь ожидание превращалось в муку, в тоску. Но вместе с тем оба они находили в этой трепетной горячке невыразимое наслаждение. Важно было не уступить, не сорваться. И держаться, держаться до того момента, когда боль и желание достигнут такого напряжения, что освобождение от них доставит такую же радость, как и само наслаждение.
