За меня ответил Хуань:
— Нет. Таких законов нет, поскольку власть дана ему. Эти западные варвары верят, как и мы, что государство есть цепь, первое звено которой — человек. Люди смыкаются в семью, семьи смыкаются в деревню, а те смыкаются в государство. В благословенной стране нашего досточтимого гостя, — кивок в мою сторону, — люди больше не живут так, как жили вначале, каждый сам по себе. Ведь это означало: если взять двоих, то получишь два разных мнения о том, что хорошо, а что плохо. А это очень плохо, поскольку никто не может отрицать, что всякое страдание начинается с несогласия между людьми о том, что хорошо, а что плохо. Да, персидские варвары мудрее нас. Да, да! Они верят, что, если каждому позволить действовать и думать, как кому нравится, не может быть никакого порядка, никакой гармонии, никакого государства. Стало быть, когда мудрый правитель получает от небес власть, то должен сказать своему народу, что он считает для всех добром и что считает злом. Но, конечно, всегда находятся такие, кто не слушается своего правителя, и тогда персидский царь сказал: «Если против официально принятого добра будет поднят чей-нибудь голос, всякий услышавший его должен доложить своему господину». Как мудро это правило! Поистине мудро! Каждый обязан докладывать правителю или его людям обо всех нехороших действиях или даже призыве или намеке на нехорошие действия. Результат? Полный успех! Потому что западные варвары уничтожили весь беспорядок и дисгармонию. Все служат государству, которое основано на… Как вы так чудесно сказали, Кир Спитама? Ах да! На принципе согласия с вышестоящим.
Хуань поклонился мне, словно я и был тот воображаемый персидский монарх, придумавший эту нечестивую систему управления страной. Несколько лет спустя я узнал, что тот обед у Хуаня оказался историческим. Более чем целое поколение спорило с циньской знатью, как следует управлять государством. Хуань считал, что управлять можно, лишь поработив народ до такой степени, какой еще не пытались достичь ни в Китае, ни в любой другой стране, включая Спарту. Семьи разбивались, чтобы здоровых мужчин вызывать из войска на сельскохозяйственные работы, строительство дорог и для прочих нужд. Поскольку ремесленники и торговцы склонны ходить сами по себе, куда им вздумается, Хуань предложил запретить законом эти профессии. Наконец, чтобы установить полное главенство государства, он по секрету предложил уничтожить свой собственный класс, аристократию.
Само собой разумеется, не все братья Хуаня по классу были в восторге от его теории — не говоря уж о практике. На том обеде многие выражали вежливое несогласие. Несколько лет спустя несогласие стало менее вежливым и Хуань был убит противной партией. Но он хорошо поработал. Хотя торговцы и ремесленники процветают, а аристократия сохранила власть, простым мужчинам и женщинам приходится жить в казармах и их жизнь полностью регламентирована государством. Если кто-то противится небесному закону Хуаня, его разрубают на две части и выставляют по обе стороны городских ворот.
Пока мы ели поросенка, старичок через меня обратился к Хуаню:
— Во времена наших предков каждый человек жил под диктатом своей внутренней природы и в мире было много доброты и мало войн. Конечно, ваш персидский царь хотел бы, чтобы его подданные жили так, как их предки, в согласии с небом и собой.
Хуань весело хлопнул в ладоши:
— Но когда я задал этому варвару тот же самый вопрос, он ответил — и я надеюсь, что процитирую верно…
— О, конечно! Конечно, верно, почтенный Хуань!
Я уподобился индийским птицам, говорящим то, чему их научили.
— Вы сказали мне, что в давние времена люди были добры друг к другу, потому что их было мало, а всего много. Теперь же людей много, а всего мало. Даже в далекое время императора Ю жизнь была столь тяжелой, что сам Ю работал в поле, пока не потерял из бороды все волосы. А теперь людей в десять тысяч раз больше, чем тогда. И поэтому для общей пользы мы должны следить за ними, чтобы они не мешали друг другу. Как это сделать? Признаюсь, сам я не так умен, чтобы найти решение. Но ваш мудрый персидский царь подсказал мне ответ.
Хуань поклонился в мою сторону, вынудив и меня поклониться так низко, что в животе забурчало. Китайцы очень серьезно относятся к издаваемым животом звукам, и я молился, чтобы бурчание из моего набитого брюха не восприняли, как бунтарское.
— «Использовать человеческую природу, — говорит персидский царь. — Поскольку одно доставляет людям удовольствие, а другое страдания, то подданными можно управлять путем поощрения и наказания — вот рычаги, которыми правитель поддерживает свою власть».
— Но если эти… эти рычаги подведут правителя, что советует этот мудрый перс?
Старичок смотрел на меня налитыми кровью глазами, на висках у него пульсировали жилки. Вне всякого сомнения, он ненавидел Хуаня.
— Мудрый перс употребляет термин «сила», — милостиво ответил за меня Хуань. — «Сила» — вот что держит массы в повиновении.
Несмотря на превосходную пищу, не помню более тревожного обеда. Через меня Хуань бросил вызов своим собратьям. К счастью для жителей Цинь, министры не встретили горьких рецептов Хуаня с ликованием, а сам он не достиг большего, чем был много лет, оставаясь первым среди равных. Но своими попытками преобразований он так изменил жизнь простых людей, что только крушение государства могло спасти их от уготованного Хуанем рабства. Спартанцев, по крайней мере, учат любить свою страну, и страна обеспечивает им хотя бы скотскую жизнь. А народ царства Цинь не любит своих хозяев, если не сказать большего.
Обед закончился общим призывом к небесам о долгой жизни правителю. Я был несколько озадачен страстностью, с какой гости взывали к небесам. Ведь правитель не имел практической власти, и тем не менее при мысли, что он может умереть, министры лили настоящие слезы. Но через три месяца, когда Пин-гун в самом деле преставился, я понял искренность этих слез.
В тот роковой день я проснулся на рассвете от звона колоколов. Потом последовал беспорядочный бой барабанов. По всему городу слышались рыдания.
Я быстро оделся и поспешил во двор, где Хуань как раз забирался в колесницу. Он был одет в лохмотья и выглядел нищим. Возница с плачем хлестнул четвергу лошадей, и колесница тронулась.
Как сказал один из экономов, «властитель умер перед самым рассветом. Говорят, он выпил слишком много вина и позвал евнуха, чтобы тот помог вызвать рвоту. Но вместо вина владыку стошнило кровью. О, ужасный для страны день! О, черный, поистине черный, черный день!»
— Вы так его любили?
— Клянусь небом, да! Иначе каким бы он был «смотрящим на юг»? А теперь его нет.
Эконом разразился рыданиями. Я ничего не понимал. Я знал, что Пин-гун не пользовался популярностью. Более того, он представлял собой всего лишь церемониальную куклу, управляемую шестью семействами. Почему же все в такой печали?
Все прояснилось во время похорон. Я с челядью Хуаня стоял на площади, посреди которой находилась резиденция правителя. Если не считать ряда знамен напротив входа, дом Пин-гуна был ниже дворца главного министра. Знамена означали, что живущий внутри обладает небесным правом. В тот день знамена были черно-красными, очень зловещими. Ни ветерка — плотные полотнища неподвижно повисли под палящим солнцем. Казалось, воздуха просто нет. Я то и дело зевал в рукав и не мог глубоко вздохнуть. Я приписывал это не только жаре, но и тяжелому дыханию десяти тысяч мужчин и женщин, стоящих в торжественной тишине вокруг дворца, от ворот которого не отводили глаз. Хотя народ Цинь можно назвать тишайшим и самым покорным на земле, неподвижность казалась мне тревожной — как перед землетрясением.
Ворота распахнулись. Появился Хуань вместе с государственным советом, за ними двенадцать воинов несли на плечах высокий лакированный паланкин. На верху паланкина лежал умерший правитель. Тело было наряжено в алый шелк и украшено тысячей драгоценных камней. На груди лежал диск из темного нефрита — символ благоволения небес.
Длинная череда рабов вынесла из дворца сундук с шелком, золотые треножники, кожаные барабаны, фигурки из слоновой кости, золоченое оружие, ширмы из перьев и серебряное ложе. Всему этому великолепию предстояло украшать гробницу властителя, и стоимость этих сокровищ захватывала дух. Мне она была известна. Хуань попросил меня сделать такую оценку, чтобы включить сумму в бюджет для представления совету, когда дождутся нового правителя.
В дальнем конце площади Хуань со своими министрами заняли места во главе длинной, в милю длиной, похоронной процессии. За колесницей со знатью восьмерка белых коней тащила фургон. Тело Пин-гуна привязали к доске, и казалось, он сам правит лошадьми. Эффект получился несомненно неприятный. Вещи для гробницы везли в других фургонах вместе с несколькими сотнями дам гарема, которые стонали и рыдали под вуалями.
