Слишком много было поставлено на карту, чтобы рисковать.
Мария отпустила Жака и написала Елизавете.
«… Если когда-нибудь случится, что будет предпринята открытая атака на меня за мое вероисповедание, то я совершенно готова с благословения Господа Бога склонить голову под топор палача, чтобы моя кровь пролилась прежде, чем кровь всего христианского мира; и я сочту это за величайшую радость, если буду первой. Я говорю это не из тщеславия, пока опасность далека…»
Закончив это письмо, она вновь решительно взяла ручку и написала тетушке Рене в Реймс.
Она больше не собиралась умолять Сетон. Она решила приказать ей поехать во Францию. Сетон находилась в такой же опасности, как и она сама. Она не могла больше наблюдать, как ее ближайшая подруга с каждым днем становится все более изможденной, все более скрючившейся, жертвуя своей жизнью ради нее. Написав и отправив эти письма, она послала за Сетон.
— Моя милая подруга, — сказала она, — я написала в Реймс. Ты должна подготовиться к отъезду.
Сетон не могла вымолвить ни слова, но Мария приняла королевский вид.
— Это — приказ, Сетон, который мне давно следовало отдать.
— Вы приказываете мне покинуть вас?
Мария отвернулась, отчаянно боясь проявить слабость.
— Мы будем переписываться, Сетон. Ты должна регулярно писать мне. Я должна знать обо всем, что происходит с тобой.
Сетон смотрела в окно, за которым совсем недавно висело безжизненное тело человека.
Естественно, что расставание с Сетон было самой горькой трагедией с момента ее тюремного заключения. Сетон поняла, что умолять бесполезно; Мария оставалась непреклонной. В письме своей тете королева просила позаботиться о Сетон, выходить ее подругу, вернуть ей здоровье; и она знала, что Рене сделает это.
— По крайней мере, — прошептала она, в последний раз обнимая свою самую дорогую и верную подругу, — я буду знать, что ты наслаждаешься хоть какими-то удобствами, и это доставит мне удовольствие. Ох, дорогая Сетон, ты не догадываешься, как мне было больно видеть, что ты становишься все более и более немощной.
Лицо Сетон исказила душевная боль.
— Вы же знаете, что мое место рядом с вами.
— Нет, Сетон. Ты слишком долго жила моей жизнью. Ты хоть понимаешь, что делала это с того момента, когда тебя, самую дорогую из моих четырех Мэри, впервые привели в мою детскую. Если ты хочешь утешить меня, напиши мне, что ты спишь в теплой и удобной постели, что дышишь свежим воздухом, что твои боли становятся меньше. Теперь я прошу тебя только об этом; а ты никогда не отказывала мне в том, чего мне хотелось, за исключением того, что ты давным-давно отказалась покинуть меня, когда я сказала, что тебе следует это сделать.
Когда настал момент расставания, они припали друг к другу, и Сетон воскликнула, что никогда не покинет свою госпожу. Только сама Мария знала, как она была готова согласиться с этим, поскольку могла себе представить, какими ужасными будут дни без этой любящей компаньонки.
Но она не сказала об этом; она сдерживала слезы до тех пор, пока из окна своей башни не увидела, что Сетон и маленькая группа, сопровождавшая ее, отъехали достаточно далеко, чтобы не разглядеть, как она плачет, когда они в последний раз оглянутся, чтобы махнуть ей на прощание.
Теперь Джейн Кеннеди и Элизабет Керль стали ее постоянными компаньонками, но Мария понимала, что они никогда не смогут заменить ей Сетон. Они сидели за своим шитьем и разговаривали о том, что им может готовить будущее; это была безрадостная беседа, так как напряжение все еще висело над замком.
— И все же, — сказала Мария, — я не думаю, что нам следует отчаиваться. Я уверена, сэр Ральф не допустит, чтобы я стала жертвой какой-нибудь гнусной игры, пока я нахожусь под его опекой.
— Он повесил мертвое тело Роланда Китчина перед вашим окном, ваше величество, — напомнила ей Джейн.
— Потому что он надеется сделать из меня протестантку, — ответила Мария. — Он и вправду фанатик в вопросах религии. Но я чувствую, что во всем остальном он справедливый человек. Поэтому я хочу спросить его, нельзя ли мне принять подругу на место моей дорогой Сетон. Графиня Афольская написала мне и попросила меня взять ее на службу. Я думаю, мне следует сейчас же поговорить с сэром Ральфом. Джейн, пойдите и попросите его зайти ко мне.
Джейн выполнила просьбу, и вскоре сэр Ральф вошел в ее комнату.
— Сэр Ральф, — обратилась Мария, — графиня Афольская спрашивает, нельзя ли ей приехать и остаться со мной. Как вы знаете, я лишилась близкой подруги. Могли бы вы использовать ваше влияние, чтобы исполнить эту просьбу?
Сэр Ральф немного помолчал, затем произнес:
— Я должен сказать вашему величеству, что уже недолго буду с вами. Я получил приказ от моей королевы об освобождении от этой должности. Она посылает кого-то другого из своих слуг занять мое место. Следовательно, с этой вашей просьбой вы должны будете обратиться к нему.
Мария была ошеломлена. Она не знала, что рассматривался вопрос о замене. Она встревожилась. Сэра Ральфа трудно было назвать великодушным тюремщиком, но другой мог оказаться намного хуже.
— Могу я узнать имя человека, который приедет на ваше место?
— Ваше величество, это сэр Эмиас Паулет.
Мария оцепенела. Она знала, что этот человек — ярый пуританин, который из-за того, что она католичка, будет считать ее самой безнравственной грешницей. Значит, к ней собирались применить еще более жесткие меры и ее тюрьма станет, как никогда, суровой.
Садлер, наблюдавший за ней, читал ее мысли. Охраняя королеву Скоттов, он из-за недостатка удобств подорвал собственное здоровье и стал чуть больше понимать ее. Оба они знали, что ее жизнь при нем была безрадостной, но при Паулете станет еще хуже.
Он мягко посоветовал:
— Ваше величество, если вы попросите, чтобы графине Афольской позволили приехать сюда, то вам явно откажут в этой просьбе, поскольку известно, что Афольские — ваши друзья и католики. Если бы вы попросили вам для компании даму-протестантку, то не сомневаюсь, что ваша просьба была бы удовлетворена; а я слышал, что у вас в Шотландии есть друзья-протестанты.
Мария не ответила; она упала в кресло; пожалуй, редко ее охватывало подобное отчаяние.
С приходом весеннего тепла жизнь в Татбери стала более сносной, хотя в замок прибыл сэр Эмиас, который действительно оказался таким суровым, каким и представляла его себе Мария. Он ввел новые правила; охрана получила строжайшие инструкции, что ни под каким предлогом Мария не должна покидать замок; если будет предпринята попытках бегству, то королева Скоттов скорее должна быть убита, чем выпущена на свободу. Сэр Эмиас был поражен тем, что она пыталась немного украсить свои ужасные апартаменты с помощью ярких гобеленов, которые она сделала со своими женщинами и повесила на стены. Он посоветовал ей лучше проводить время в молитвах, чем вышивать яркими шелками и играть на лютне. На предложение Эмиаса просветить ее насчет протестантской веры Мария ответила отказом, и он проворчал, что ее ждет вечное проклятие.
Когда в мае сэр Ральф и Сомерс уехали — они оставались на несколько недель, чтобы ознакомить сэра Эмиаса с распорядком в замке, — Мария почувствовала, что готова попытаться использовать любой самый безрассудный план побега, лишь бы избавиться от опеки Паулета. Никогда еще за все годы плена дни не казались таким долгими и ужасными.
Затем еще двое прибыли в замок. Их приезд немного рассеял мрак и внес небольшие изменения в мрачную череду дней. Прибывшими оказались две очаровательные девушки, Барбара и Гиллис Моубрей, младшие дочери сэра Джона Моубрея, помещика-протестанта из Барнбугаля. Мария очень тепло приветствовала девушек, так как ее всегда трогало, когда кто-то изъявлял желание покинуть роскошный дом, чтобы разделить с ней тюремную жизнь, а она знала, что Барбара и Гиллис умоляли позволить им это.
В день приезда девушек Мария устроила веселье в своих апартаментах, поскольку не хотела, чтобы они нашли свою новую жизнь слишком мрачной. Ей не стоило беспокоиться; они оказались веселыми созданиями, очень свежими и милыми, особенно Барбара, и Мария с первого взгляда полюбила их.
Итак, в ее апартаментах состоялась веселая вечеринка, и ей было приятно видеть веселящихся молодых людей. Бесси танцевала с Жаком. Второй секретарь Гильберт Керль присоединился к развлечению. Марии нравился Гильберт, который был братом Элизабет Керль и шотландцем, преданным ее интересам. Он не был таким энергичным и красивым, как француз Жак, но она доверяла Гильберту. Сейчас, играя на лютне и наблюдая, как Бесси легко скользит в танце с Жаком, а Барбара с Гильбертом Керлем, она подумала, что на всех грандиозных балах в прошлом ей никогда не доводилось видеть четырех таких красивых молодых людей, которые столь счастливы вместе.
