Однако когда речь зашла об открытии парламента, королева даже и слушать о том не захотела. На предложение открыть работу парламента в 1864 г. она откровенно заявила премьер-министру, что «об этом не может быть и речи». Она неохотно соглашалась выполнять эту функцию даже тогда, когда рядом был ее «любимый и дорогой муж» — постоянная опора и поддержка в подобных делах. Но даже тогда королева заметно нервничала и беспомощно озиралась по сторонам, а сейчас, когда осталась одна, она просто не выдержит такой нагрузки. Открытие работы очередного состава парламента всегда было для нее тяжким испытанием. Она «ужасно боялась депутатов, страшно переживала перед выступлением и испытывала невыносимую головную боль, причем не только перед Выступлением в парламенте, но и после окончания этой церемонии».
И это была истинная правда. Однажды королева сказала принцу Альберту, что во время публичных выступлений так сильно волнуется и нервничает, словно делает это первый раз в жизни. И леди Литтлтон не раз замечала, что на церемонии открытия работы парламента королева так волнуется, что не может скрыть дрожь. Поэтому сейчас, когда ее дорогого мужа уже нет в живых, ни один ребенок не волнуется так сильно, как королева, появившаяся на публике.
В последнее время королева очень редко бывала на людях, делая все возможное, чтобы избегать подобных ситуаций. Единственным исключением стало ее появление в колледже имени Веллингтона — частном учебном заведении, созданном в память знаменитого герцога Веллингтона. С этим колледжем была тесно связана деятельность покойного принца-консорта, который часто бывал здесь в качестве председателя совета директоров учебных заведений. Кроме того, в колледж был отправлен один из внуков королевы, что само по себе служило доказательством безупречной репутации этого учебного заведения. В остальное же время королева в 1864 г. практически не покидала пределов своих королевских дворцов — Виндзорского, Букингемского и Осборнского. Такая же ситуация сложилась и в следующем, 1865 г. В начале весны королева жаловалась старшей дочери, что ее жизнь по-прежнему лишена радости и смысла, а сама она уже не надеется на лучшее. В письме вдове президента США Авраама Линкольна, убитого в апреле того года, она поведала, что ее сердце «все еще разбито горем утраты любимого мужа», который был «лучом света в ее жизни».
Однако в следующем году королева стала гораздо чаще бывать на публике. Так, например, она посетила Королевскую академию, музей в Южном Кенсингтоне, где с удовольствием посмотрела выставку работ из фарфора, а также зоологический сад. Кроме того, она инспектировала военный парад в Алдершоте и обошла пешком вокруг работного дома в Старом Виндзоре, где с сочувствием наблюдала безрадостную жизнь старых рабочих людей, живущих в ветхих лачугах. А после этого королева побывала в тюрьме Паркхерст, что на острове Уайт, где долго беседовала с заключенными. Одни из них падали перед ней на колени, моля о «пощаде и прощении», а другие, преимущественно католики и ирландские женщины, были настроены весьма агрессивно и создавали впечатление, что «с ними уже ничего нельзя поделать».
В начале лета королева отправилась в Балморал, где ей предстояло принять участие в собрании жителей Шотландского нагорья, а затем поехала в Абердин, где выступила с речью перед работниками водопроводных сооружений. Еще более приятное событие ожидало королеву в Вулверхэмптоне, где она присутствовала при открытии памятника принцу Альберту. Королева также принимала самое деятельное участие в подготовке свадьбы принцессы Елены и принца Кристиана Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустенбургского, а также в торжественной церемонии посвящения принца Альфреда, которому исполнился двадцать один год, в высокое звание герцога Эдинбургского.
После всего этого королева поддалась на уговоры премьер-министра и согласилась в 1867 г. выступить перед депутатами парламента с речью по поводу начала его работы. Правда, главным аргументом стала открытая угроза членов палаты общин лишить детей королевы денежного жалованья, если она и впредь будет игнорировать публичные мероприятия. Королева долго сопротивлялась и даже протестовала, доказывая, что ее выставят на посмешище, что депутаты парламента превратят выступление в недостойное шоу и будут потешаться над «убитой горем, несчастной вдовой», а это для нее явится «самым настоящим наказанием, сравнимым разве что с публичной казнью». Однако все ее доводы действия не возымели, и ей пришлось отправиться в палату общин, правда, не в государственной карете, а в своей собственной.
Этот день, как и ожидалось, прошел в жутком волнении. Королева плохо спала, потом не могла заставить себя пообедать, а после обеда никак не могла успокоиться и собраться с мыслями. Ей казалось, что она упадет в обморок прямо на входе в палату лордов, а все будут с ухмылками смотреть на ее унижение. Она не отказалась от своего привычного траура, надела черное платье, черную шляпу, на которой ярко сверкали бриллианты и сапфиры, прикрыла лицо черной вуалью.
«Сегодня королева открывает работу нового парламента, — записал в своем дневнике А.Дж. Манби. — Очень полная, с красным от волнения лицом, она выглядывала в окно кареты и постоянно кланялась встречающим ее зевакам. Ей был оказан очень достойный прием, но не такой хороший, как принцу Уэльскому, следовавшему за ней... Толпы людей были настроены весьма дружелюбно».
«Когда я вошла в палату лордов, которая была заполнена до предела, — отметила королева в своем дневнике в тот вечер, — мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание и рухну на пол. Все напряженно молчали и уставились на меня, а я стояла перед ними совершенно одна». Королевское одеяние, которое она носила обычно до смерти принца, было наброшено на спинку трона, а рядом стояло пустое кресло. Пока лорд-канцлер читал составленную ею речь, поскольку сама она наотрез отказалась это делать, королева молча смотрела в зал, не обнаруживая совершенно никаких эмоций. Ее лицо было неподвижным, серым, похожим на предсмертную маску, а она думала в этот момент только об одном — как бы сохранить самообладание и не упасть в обморок.
На обратном пути в Букингемский дворец королева немного успокоилась и все время болтала со своими дочерьми Луизой и Еленой, которые сидели в карете напротив нее. Позже принцесса Алиса написала матери письмо, поздравив ее с «великим усилием», которое, несомненно, еще принесет свои плоды. «Ты только представь себе, — писала она, — какую гордость и радость испытал бы наш дорогой папочка. Это ли не прекрасный пример исполнения своего долга».
В феврале следующего года королева снова открывала работу парламента, однако позже пришла к выводу, что лучше бы она этого не делала:
«Вчера был ужасный день, и я в который раз сожалею, что поехала на открытие сессии парламента. Это глупое волнение из-за предлагаемых реформ совершенно развратило и рассердило людей. Одни из них злобно шипели, другие отчаянно стонали, третьи громко призывали к проведению реформы. А я, находясь в совершенном одиночестве, вообще не имела никакого желания вникать в суть споров. (Акт о парламентской реформе, предусматривавший значительное расширение права голоса, был принят в августе того же года.) Там было множество ужасных, перекошенных от злобы лиц, и мне доставляло это дополнительные страдания. В такие моменты монарху лучше не находиться в зале парламента. Поскольку погода была плохая, многие люди разошлись по домам, оставив у стен парламента только отчаянных горлопанов. Конечно, там остались только самые плохие люди».
«Он полон поэзии, романтики и рыцарского благородства. Когда он опускается на колени, чтобы поцеловать мне руку, которую всегда держит обеими руками, то обычно говорит: "С любящей лояльностью и преданностью"».
Одним из самых серьезных испытаний, с которыми королева практически не могла справиться, была необходимость приспосабливаться к частой смене кабинета министров. Она вообще не любила менять свое окружение, обычно привыкала к людям и расставалась с ними лишь в силу каких-либо объективных причин, да и то неохотно. Именно поэтому она была так предана старым друзьям и предпочитала иметь дело исключительно с ними. Шесть месяцев спустя после смерти мужа она обратилась к лорду Кларендону с просьбой предупредить лидера оппозиции лорда Дерби, что она просто не вынесет серьезных перемен в правительстве и что любые министерские перетасовки могут оказаться слишком тяжелыми для ее «душевного состояния».
Она всегда стремилась к тому, чтобы вокруг нее происходило как можно меньше изменений. В особенности когда речь заходила о составе придворного окружения. Именно поэтому не кажется странным, что большинство ее самых близких людей были весьма преклонного возраста, а некоторые из них были глухими от старости. Так, например, ее личный секретарь генерал Грей находился на своем посту до того времени, пока не умер в 1870 г. в возрасте шестидесяти шести лет. Его преемник Генри Понсонби исполнял свои обязанности вплоть до того момента, когда в 1895 г. перенес сердечный приступ и удалился от дел в возрасте семидесяти лет. А королевский казначей сэр Томас Биддалф тоже исправно исполнял обязанности королевского финансиста до семидесяти лет, когда умер в своем поместье неподалеку от Балморала. Да и личный врач королевской семьи сэр Джеймс Кларк лечил принца-консорта, когда ему было далеко за семьдесят. Новый личный секретарь королевы и преемник Генри Понсонби Артур Бигг, будущий лорд Стамфордем, оставался на этом посту вплоть до смерти королевы.
