Сидели у обледенелого окна, за которыми было уже совсем темно, и выла жалобно и заунывно вьюга.
Ульяна говорила своим красивым, но сейчас словно бы лишённым внутренней духовной подпитки, голосом:
— Верочка, что за дни, что за ночи мы переживаем?.. Представь, вчера утром поставила воду кипятить, ну это чтобы бельё вымыть, и ушла… Вечером возвращаюсь, а мама и говорит: что же ты, доня, воду поставила и ушла?.. А я и забыла вовсе про воду эту и про бельё. Я всё про любимых думала… мне так жалко… и их, и маму свою Матрену Савельевну тоже очень жалко. Ведь, ты знаешь, она ещё до войны заболела — то от детства её голодного, батрачного пошло… Помню, бывало, ночами маменька не спала. Так ночью во двор выйдет, и сидит на крылечке, покачивается, и старается не застонать, это чтобы нас, детей своих не встревожить. Но я то всё знала: и в час такой тёмный, ночной, иду к ней, сажусь рядом, за руку беру, слова нежные шепчу — тут ей и полегчает…
Ульяна вздохнула, поднялась с лавки, и сказала:
— Ну что же, Вера, заговорилась я с тобой; а мне уже идти надо — дома волнуются, ждут меня.
— Подожди, Уля, я тебе провожу…
Вера Кротова быстро собралась и вместе с Улей вышла на улицу.
Шли они и почти ничего не видели, только вихри колючих снежинок вылетали навстречу им из темноты.
Тут Вера заговорила:
— Ты бы, Улечка, поосторожней. Ведь всех ваших хватают…
— Ничего, Вера, ты за меня не волнуйся.
— И всё же — я тебя очень прошу…
— Хорошо, хорошо, Вера. Вот мне сейчас так сердце сжимает; чувствую, будто в дом мой враги нагрянули.
Вера предложила:
— А ты, прежде чем заходить, в окошко загляни…
Но Ульяна ничего не успела ответить своей подруге, потому что тут перед ней появился широкоплечий полицай, со сплюснутым и сломанным в какой-то давней драке носом.
Он гаркнул:
— Громова! Стоять!
Но Ульяна и не думала бежать — она посмотрела вверх, и улыбнулась, обращаясь к Кротовой:
— Верочка, ты только посмотри — звезда! Правда, прелесть? А как сияет, как переливается; будто говорит что-то… А ведь и в самом деле говорит: только мы люди, ещё не научились понимать язык звёзд.
И действительно: среди туч образовался проём, и появилась там мягко мерцающая, яркая звезда.
Уля от всей души радовалась, ловя своими красивейшими очами свет звезды; а Вера с ужасом смотрела на свою подругу, и на фигуру полицая. Тот уже схватил Ульяну за локоть и очень сильно сжал её, бранясь:
— Ты что это, а?! В полиции ты у нас по другому заговоришь — это я тебе ручаюсь!
И тут Ульяна улыбнулась звезде, и нежным, детским голосочком пропела:
— До свидания, звёзда. Меня, видишь, уводят! Но мы ещё обязательно встретимся!.. Верочка, прощай!
Полицай выругался, хотел было тащить Улю к её дому; но она бросила на него уничижающий взгляд, и молвила презрительным тоном:
— Я сама знаю дорогу.
— Ну ты смотри. Без шуточек…
И Ульяна пошла по окружённой сугробами тропке к своему дому. Полицай шагал за ней, и настороженно оглядывался; боялся, что на него могут напасть ещё не арестованные подпольщики.
А с неба смотрела на них звезда.
* * *
Из Ворошиловграда приехало несколько важных гестаповцев, они без предупреждений прошли в кабинет Соликовского. И Соликовский так был разъярён этим фактом, что едва сдержался, едва не заорал на гестаповцев…
Ведь он как раз проводил очную ставку между Лидией Иванихиной, и Улей Громовой. Подвыпившая жена Соликовского сидела на диване, смотрела на то, как её супруг избивает девушек, и заходилась неистовым хохотом. Ведь сбылась её давняя мечта — она видела то, что давно хотела увидеть. Правда, к её сожалению, девушки ничем не выдавали своего страдания.
— Ну что же вы не визжите? — хихикала Соликовская, а по её лицу катились капли пота.
— Эй, Усачёв! — рявкнул подуставший Соликовский, и отошёл к столу.
Невысокий, но плечистый казак, выдвинулся из тёмного угла, и, выпучив на своего начальника тусклые глаза, откозырял.
Соликовский, ухмыляясь и медленно наливая самогон в мутные стаканы для себя и для жены, проговорил:
— У тебя сапог тяжёл; будь-ка добр растопчи этой комсомольской мрази груди, — он кивнул на девушек, которые уже не в силах были самостоятельно подняться с пола.
Жена Соликовского восторженно захохотала, и захлопала в ладоши — от неё очень сильно воняло потом, рядом с ней практически невозможно было дышать.
И вот тогда вошли гестаповцы, приехавшие из Ворошиловграда. Они были очень аккуратно одеты: все в чёрном, с блестящими, кованными железом сапогами. Вслед за ними вбежал и тюремный переводчик Бургардт.
И гестаповцы заговорили, что им незамедлительно надо провести допрос Виктора Третьякевича, так как им стало известно, что этот юноша в прошлом был видным участником партизанского отряда из Паньковского леса. Так же им стало известно, что старший брат Виктора, Михаил, — из видных комсомольских работников. Гестаповцы предполагали, что Виктору известно не только местоположение Михаила, которого они усиленно разыскивали, но и руководители подполья в области. У гестаповцев было указание любыми способами выудить показания из Виктора.
И Соликовский, едва сдерживая ярость от того, что в его жуткое королевство вторглись, вынужден был отдать распоряжение, чтобы Громову и Иванихину отнесли в камеру до следующего допроса, а его жену проводили домой…
В кабинет заглянул Кулешов и, заискивающе улыбаюсь, сказал гестаповцев через Бургардта:
— Третьякевича Виктора сейчас вам, конечно, приведут. Но это совсем безнадёжный юноша. За последний день его допрашивали три раза: сначала у господина Соликовского, потом — у Захарова; наконец, допрашивал его лично я. Как и в прежние дни были применены все возможные способы физического и морального воздействия. Мы смотрим только, чтобы он раньше времени не умер… Кстати, кхе-кхе, — Кулешов прокашлялся, и вытер платком выступивший от большого волнения перед важным начальством на его лбу пот, — Кстати, очень крепкий юноша. Эдакий, знаете ли соловей-разбойник… А вот, кстати, и он…
И Кулешов, поморщившись, посторонился, — он опасался, как бы Виктор, которого как раз проводили мимо него, не запачкал его кровью. А Виктора уже невозможно было узнать… Сломанные руки уже не слушались его, но шея ещё не была сломана, и он встал посреди кабинета Соликовского, гордо расправив плечи, и подняв голову.
Гестаповец произнёс:
— Вы всё действуете по старинке.
— Не учить меня! — прошипел Соликовский, но Бургардт, конечно, не стал этого переводить.
— Вот что нам нужно! — и гестаповец достал из кармана несколько ампул. — Вещь разработанная нашими медиками: вводится в кровь арестанта и притупляет его волю настолько, что даже и самые закоренелые преступники начинают говорить, всё, о чём у них не спросишь. В исключительных случаях, если сопротивление всё-таки встречается, на арестанта воздействуют разрядами электрического тока…
Через несколько часов усталый, зевающий Кулешов стоял перед столом Соликовского, и спрашивал:
— Ну, можно мне, наконец, домой? Жена уже заждалась.
— Проклятье! — крикнул Соликовский, и треснул кулачищем по столу. — Как, скажи мне, подействовать на этого Третьякевича? Почему за всё время сегодняшнего допроса он вообще ни слова ни проронил? На него что, этот препарат не действует? Он вообще — человек?! Как такое может быть? Как?!
Кулешов поморщился — в кабинете сильно воняло палёным мясом. И он вновь спросил, зевая:
— Ну так можно я, всё-таки, пойду?
— Не-е-ет! Ты никуда не пойдёшь, пока не скажешь, как подействовать на этого Третьякевича! — развязным голосом заорал Соликовский.
— Ну, пустите по камерам слух, что это он и есть предатель. Да-да, он ведь всех в организации знал; вот, стало быть, и заложил всех именно он, Третьякевич Виктор. А потом пусть пообщается со своими бывшими дружками. Пусть они выскажут ему всё что думают о нём, предателе. Вот это его и сломает.
— Хорошо! Хорошо! — сжал кулачищи Соликовский. — Вот этим мы и займёмся. Ну иди домой.
Кулешов направился к двери, но уже у самого порога остановился, оглянулся, и едва не вскрикнул — на какое-то мгновенье ему показалось, что за столом сидит чёрт.
— А вы что же? — спросил Кулешов.
Соликовский дико усмехнулся и сказал:
— А у меня ещё дел много! Я им докажу! — и он погрузил кулаком куда-то в покрытый трещинами потолок. — Я их сломаю! Потому что сила во мне, а не в них! Да-а!.. Э-эй, кто там по коридору дежурный?! Себастьянов?! Давай сюда Громову и Иванихину — мы ещё с ними не договорили!
* * *
Леденистый, тёмный день робко подступил к Краснодону, но уже стояла за ним очередная нескончаемая ночь…
В кабинет Соликовского принесли еду, и он хватал поданные кушанья своими тёмными от ссохшейся крови ручищами, и спешно запихивал их в свою утробу. Продолжая жевать, рявкнул:
