Все. Свершилось.
Ее уже нет — валькирии, божественной девы-воительницы, достойной божественной любви. Осталась женщина, может быть и прекрасная, но не божество. Не небесный — и даже не земной бог…
А может — так и надо?.. Зеленое душистое колдовство ванной, проклятое Друмсэ, все внезапные сегодняшние догадки и мысли забушевали в нем с силой чрезвычайной, вызывая и жалость, и гнев, и страх, что Николай понял все и теперь страдает, и какую-то жестокую радость, что так случилось, и что, пожалуй, оно и лучше…
И вдруг его охватил тайный ужас, что Николая он видит в последний раз и что слова вагнеровского прощания надо отнести к нему, старшему из двух Ливитиных, единственному близкому существу во всем огромном мире… Пришлось прикрыть ладонью глаза: в них снова стучались слезы… Что за день, если подумать, что за день!
Уже Вотан призвал бога огня Логе, уже тот — почти зримо — вспыхнул в музыке и растекся волной пламени, но хрустально зазвенел потом отдельными маленькими язычками, и в мерцающем их сиянии могуче и победно возник уверенный и ликующий мотив Зигфрида, еще не родившегося героя, кто будет свободнее старого бога и пройдет через огненную стихию, сейчас успокоившуюся и медленно пылающую в широких, как бы растекающихся звуках так, как будет пылать она долгие годы, — а Юрий почти не слышал этого. Все в нем болело, страдало, мучилось, все было невыразимо. Что можно было сказать Николаю?..
И когда «Стенвей» замолк, Юрий испугался. Надо было возвращаться к действительности. Он боялся отнять ладонь от глаз. Но тут крышка рояля мягко стукнула, и голос Николая сказал очень спокойно и буднично:
— Я тебе не писал: срубили мы наши эйфелевы башни. Я грот-мачту резал… Оказалось, что нынче имя бога огня не Логе, а Ацетилен. Здорово работает, до чего красиво, если бы ты видел! Все время я эту музыку слышал…
Юрий очнулся и, незаметно проведя ладонью по глазам, открыл лицо. Николай стоял возле рояля — статный, красивый, в ослепительно белом кителе и закуривал папироску. Лицо его снова было спокойно. Что за выдержка, боже ты мой!.. А может быть, он, Юрий, все это выдумал за него, и ничего сейчас не было — ни прощания, ни поцелуя, снимающего сияние бессмертия?.. Он почти сердито взглянул на брата. Ацетилен? И только?.. Но тут он увидел, что огонек спички чуть заметно ходит вокруг кончика папиросы — не очень заметно, но ходит. Значит, все-таки это было?.. Юрий готов был броситься ему на шею и выложить все, что болело внутри. Пусть это глупо, жестоко, но…
— Пойдем харчиться, мне скоро уезжать, — опять спокойно сказал Николай и пошел в столовую, крикнув в переднюю по дороге: — Сашенька, расстарайтесь там коньячку, пожалуйста!
Стол был накрыт, на залитой солнцем скатерти стояло кофе, молоко, масло в хрустале, маленькие мисочки с простоквашей, посыпанной по-фински корицей, поджаренные ломти белого хлеба, ветчина, яйца, прикрытые салфеткой, и непременный шведский «секст» — разделенное на секторы блюдо с разными закусками. Лейтенант бросил салфетку на колени и придвинул простоквашу.
— Не знаю, как ты, а я не завтракал — адмирал вызвал к подъему флага…
«Вот оно», — со страхом и любопытством подумал Юрий. Сейчас выяснится, что это за «прожектик», который он послал командующему. Но Николай продолжал аппетитно есть простоквашу и потом потянулся за ветчиной.
Юрий не выдержал.
— Скажи, пожалуйста, ты мне писал… — начал он, волнуясь и сдерживая себя, но тут вошла Сашенька, и Юрию пришлось замолчать. Он занялся было завтраком, но что-то — не то смутная надежда, не то простое любопытство заставило его поднять на нее глаза.
Улыбаясь не только ярким и сочным ртом, но и всей кокетливой своей повадкой, Сашенька легко и бесшумно шла к столу с подносом в руках. Теперь она, как обычно, была вся в тугом крахмале. Сияющая его белизна плотно облегала тесным фартучком её небольшую, тоже тугую грудь, узкими рукавчиками отложных манжеток — руки, высоким, до самых розовых мочек ушей, воротничком — стройную шею и увенчивала темные волосы наколкой, похожей на маленькую корону. Уже невозможно было думать, что полчаса назад эта же женщина, ахнув и запричитав, обняла его так просто и душевно. Что же это было?.. Или все в этом доме — только игра? С ревнивой пристальностью Юрий следил за каждым её движением.
Не глядя на него, Сашенька сняла с подноса черную пузатую бутылку с яркой этикеткой, на которой между двумя рядами уходящих вдаль бочек летела ласточка, и, ставя на стол две узенькие рюмки и хрустальную вазочку, где, поблескивая крупной солью, лежали жареные фисташки, певуче сказала:
— Николай Петрович, вы бы приказали Козлову ласточки вашей запасти, а то, говорят, скоро торговлю прикроют…
И тут только Юрию пришло в голову, что и в самом деле среди того множества бутылок, которые он перетаскал, не было ни одной с такой вот этикеткой. Чувство острой обиды за брата снова вспыхнуло в нем, конечно же, просто свинство — составлять целый список и забыть о том, что Николай любит именно вот этот пузатенький Мартель.
— А вы не огорчайтесь, Сашенька, — ответил лейтенант, тщательно срезая верхушку яйца. — На всю войну все равно не напасешься. А что, эта последняя?
— Одна еще есть, я уж припрятала…
— Вот и спасибо, пусть постоит до случая… Идите, Сашенька, больше ничего не надо.
И опять Юрий невольно взглянул на нее. На этот раз она метнула в него быстрый тот взгляд, и все в нем затомилось. Что за черт, где она настоящая? Сейчас — опять горняшка, а тогда?.. На мгновение вокруг губ снова легло жаркое кольцо и тут же исчезло. Крахмально-снежная фигурка легко и бесшумно скрылась в дверях, плотно прикрыв их за собой. Какое-то наваждение…
Он встряхнул головой, беря себя в руки.
— Так все-таки, — снова начал он, — ты в письме намекал на что-то серьезное, я из-за этого и приехал. Что это у тебя за прожект? Ты можешь сказать?
— А почему бы нет, я тебя для того и высвистывал, — охотно согласился Николай, вскрывая другое яйцо. — Как-никак нас с тобой, Ливитиных, на земле всего двое, думал, не успеем попрощаться. Дело, видишь ли, весьма простое и не очень новое, пороха я тут никакого не выдумал, но перед братом все же погордиться можно…
И, продолжая со вкусом завтракать, он лаконично, но обстоятельно и вполне ясно изложил свой план заграждения выхода из Кильской бухты.
Перестав есть, Юрий остановившимися глазами смотрел на брата. Все, о чем тот говорил сухо, коротко, военно, — в его воображении вставало поразительной, дух захватывающей картиной.
…Первые часы войны. Немецкая эскадра выходит из Киля в Балтийское море для немедленного внезапного удара. Идут линейные корабли, крейсера, миноносцы, может быть, даже и линейные крейсера флота открытого моря, все эти, так хорошо знакомые по Джейну и Ташенбуху[54], по военно-морским играм в корпусе «Мольтке», «Дейчланд», «Кайзер Вильгельм дер гроссе», «Лютцов», «Кёльн», «Страсбург» — все брошено на ост, в Финский залив, на Кронштадт, на Петербург, первый, пугающий, терроризирующий удар, морской Седан… Немецкая чванная мощь — эскадра идет, как на парад, с музыкой, черт бы их драл! Они же знают, что русский флот не успел еще отмобилизоваться, что это будет не бой, а игра дюжины котов с одной мышью.
Идут в ночи немецкие корабли, идут без охраны, без тральщиков — ведь они у себя, в своей собственной Кильской бухте, а война едва началась, чего же опасаться?.. И вдруг — взрыв! Кренится «Мольтке»… Ну ладно, пусть не «Мольтке», пусть какой-нибудь крейсеришко вроде «Аугсбурга», пусть даже паршивый номерной миноносец!.. Но он взрывается в своих водах, на своем фарватере, ведущем к верной, легкой, по-немецки рассчитанной победе!.. Еще взрыв… Еще… Русские подлодки? Мины? Когда успели?.. Эскадра поворачивает в Киль, тральщики заводят тралы, первый, самый страшный выход в море сорван…
Он с обожанием смотрел на брата, глаза его горели, его почти трясло. Такой удар в первые часы войны — и сделает его он, Николай?..
— Ну, знаешь, Кольча, — вскрикнул он наконец, — это же… это же… Это же черт знает что.
Он сорвался с места и возбужденно зашагал по столовой.
— Если удастся — ведь это сразу всю войну перевернет. Они там думают мы телята, стоим и ждем ножа, а тут… Нет, до чего ж здорово. И как просто! Слушай, — вдруг кинулся он к Николаю, — возьми меня с собой… Я все равно собирался на миноносец, но лучше уж сюда, с тобой… Возьми, ну, Кольча, ну, Никольчик! — взмолился он в самозабвенном восторге. — Ты погляди, как здорово выйдет: ведь кто-нибудь, кроме тебя, должен на лесовозе говорить по-английски, на случай досмотра? А я худо-хорошо, но болтаю, для немцев вполне сойду… Да и на баркасе если уходить — я же под парусами управляюсь неплохо, приз есть… Ну возьми, Кольчик, милый! — уж совсем по-мальчишески запросился он.
