фургон исчез в неразберихе других повозок, грохот которых странным образом перекрывала, сливаясь с ним, приглушенная органная музыка, несущаяся из окон храма посреди площади.
Лиза, впервые в жизни предоставленная собственным силам, — ибо Аннерль не разделяла ее страха перед пруссаками и очень неохотно, после энергичных протестов, последовала за хозяйкой в неизвестность, стараясь при всяком удобном случае показать свое презрительное недовольство такой малопочтенной авантюрой, — Лиза одна, с письмом Валентины, отправилась в дом директора Мадеры, который был совсем недалеко, за углом, на улице Сольная. Няньку с Мишей она оставила при вещах на тротуаре, забитом толпами куда-то спешащих, нервничавших, о чем-то быстро переговаривавшихся людей.
Пяти минут не прошло, как Лиза вернулась — бледная, совсем потерянная, чуть не плачущая.
— Уехали, — вымолвила она вполголоса, едва шевеля губами.
Аннерль, сидевшая на своей корзине с Мишей на руках, приставила к уху ладонь, показывая, что ничего не слышит из-за шума.
— Уехали! — прорыдала Лиза, быстро моргая глазами, уже полными слез. — Швейцар сказал — неделя как уехали из Пльзени, и когда вернутся, неизвестно.
Аннерль скривила губы и покачала головой:
— Хороши наши дела. Я так и знала, что так получится. Смотрите под ноги, не видите, с ребенком сидят?
Последние слова адресовались долговязому подростку с красным платком на шее, который споткнулся об угол корзинки.
Миша, совсем выбитый из колеи таким внезапным и страшным превращением своего мирка, до той поры спокойного и ласкового, разразился отчаянным криком.
— Bubi will schlafen! — кричал он, напрягаясь до синевы. — Bubi will in sein Betterl [37].
— Что ж швейцар-то? — спросила Аннерль. — Не мог нас пока приютить, коли Gnäfrau [38] знакома с хозяевами?
— Я с ними не знакома, это моя мать с ними знакома, — сказала Лиза, отступая в сторону перед старенькой детской коляской, на которой возвышалась гора полосатых перин; коляску катила посередине тротуара дама в большой шляпе, сопровождаемая четырьмя детьми, которые, чтоб не потеряться, держались за юбки матери.
— Все равно, я бы попросила у него приюта, — с каким-то кислым чувством превосходства сказала Аннерль, качая Мишу. — Чтобы хоть у бедного дитяти была крыша над головой… Замолчи сейчас же, Mäuserl! [39] А то драгуну отдам!
Драгунов, особенно их больших блестящих касок, Миша очень боялся; поэтому, услыхав такую угрозу, он закричал еще громче и так надсаживался, что видно было, как в глубине до невероятия раскрытого ротика трепещет фиолетовый язычок.
— Думаете, попросить его? — неуверенно спросила Лиза.
— Ничего другого не остается, — сказала Аннерль.
— Что ж, попробую. — И Лиза нерешительно двинулась прочь.
По тому, как неохотно она шла, заранее можно было предугадать, что она ничего не добьется.
И не добилась.
— Он даже разговаривать не стал, мол, не имеет права никого пускать в дом, — сказала она, вернувшись, и опустилась без сил на корзину рядом с няней. — Что теперь делать? Что?
— Я не знаю, что делать, — заявила Аннерль, поднимая руку кверху тыльной стороной. — Собирается дождь, на меня уже две капли упали.
— Bubi hat Durst! Bubi hat Durst! [40] — не унимался Миша, совсем задохшийся от крика.
— Ах, да успокойте вы наконец мальчишку! — выкрикнула Лиза, обеими руками закрывая глаза, из которых так и брызнули слезы. — Я от этого с ума сойду, у меня голова раскалывается!
— Да будет ли здесь тихо наконец?! — громовым голосом крикнул кто-то над ними по-чешски. Высокий старик в восточном, цветочками, халате, в очках, спущенных на самый кончик носа, высунулся из окна первого этажа того дома, около которого они сидели, и стал браниться, потрясая длинным чубуком, зажатым в кулаке. — Тут вам не ночлежка какая-нибудь, а приличная площадь, и никакого шума тут не потерпят! Если боитесь пруссаков, нечего было задираться с ними, а мы — чехи, и нет нам дела до каких-то немецких войн!
Старик в халате цветочками был, видимо, чешский патриот, и его не так раздражал крик Миши, как то, что мальчик кричал по-немецки. Неожиданное появление старика в черном прямоугольнике окна успокаивающе подействовало на Мишу. Он смолк, воззрился на старика большими удивленными глазами и сунул в рот грязный большой палец. Но когда старик, бросив на них еще один сердитый взгляд, скрылся — ребенок опять заплакал.
На пыльные камни шлепнулись тяжелые капли дождя.
В эту самую страшную минуту, на этом пределе, когда Лизе страстно захотелось не быть, захотелось, чтоб исчезло все ее материальное существо, по-видимому никому не нужное в целом мире, ее разламывающаяся от боли голова, и орущий Миша, и Аннерль, и чемоданы, и шляпная картонка, — в этот миг отчаяния и безнадежности к тротуару мягко, словно по маслу, подкатила красивая темно-синяя карета, несколько старомодная, но отполированная до зеркального блеска, запряженная двумя сытыми серыми, в яблоках лошадьми, с гривой, заплетенной в косички и так тщательно вычерненными копытами, что казалось, будто лошади надели галоши; на козлах сидел важный кучер в цилиндре и при лакейских бакенбардах, тонкие вожжи он держал руками в белых перчатках. А из окна кареты выглядывал, как показалось Лизе, ангел — прекрасное молодое мужское лицо с фиалковыми глазами, затененными длинными ресницами, лицо, которому придавал веселое выражение тонкий, чуть вздернутый нос над улыбающимися устами, — лицо Оскара Дынбира.
— Милостивая пани! — воскликнул он, ловко выскакивая из кареты и глубоко склоняясь, чтобы поцеловать Лизе руку. — Что я вижу! Благословенна будь война за то, что подарила мне эту нечаянную встречу! Вам нужна помощь?
И когда Лиза, всхлипывая, в нескольких словах поведала ему, как сильно, ах, как настоятельно и неотложно нуждается она в помощи, — Дынбир распахнул дверцу кареты.
— Прошу, — сказал он с поклоном. — Мои тетушки будут счастливы получить желанную возможность оказать гостеприимство столь уважаемой даме.
— Но вам совершенно нет нужды извиняться, — говорил по дороге Дынбир, когда Лиза, слегка стыдясь перед ним за то, что бежала из Праги и покинула мужа, поспешила оправдать свой поступок заботой о ребенке. — Я мужчина, у меня нет детей, и все же я почел за благо уехать из Праги к моим тетушкам, чтоб избежать ненужного общения с неприятельской солдатней. Насколько я знаю пана вашего супруга, он, я уверен, далек от того, чтобы осуждать ваш отъезд, — наоборот, он должен хвалить вас за ваше в высшей степени патриотическое отвращение к прусским завоевателям.
Ах, как красиво умел он говорить, как легко он рассеял все, что ее мучило!
— А если пруссаки доберутся до Пльзени? — спросила она, твердо зная, что ответ его будет успокоительным, потому что немыслимо было услышать ей от Оскара Дынбира что-нибудь неприятное.
И в
