Пока граф говорил это, Слодкевич имел время и рассердиться, и приготовиться к ответу.
— Граф, — сказал он, — я шляхтич, у меня есть имение: кажется мне, что, думая о вашей дочери, я нисколько не оскорбил вас.
— Но, помилуй, рассуди! Тебе породниться с фамилией историческою в настоящую минуту, потому что Дендеры породнились с целой австрийской аристократией.
— Ну, так и я аристократ, хоть и не австрийский! — воскликнул Слодкевич. — Не слишком-то хлопочу я об этом счастье! Не слишком-то я в этом нуждаюсь!
Он снял шляпу. Граф сделал шаг к нему.
— Не сердись же, мой Слодкевич, — сказал он покровительственно, — как порассудишь, сам сознаешься, что сделал глупость. Цеся могла тебе понравиться, ну! Но на твои ноги высоки пороги!
— Высоки пороги! — пробормотал Слодкевич, вылетая быстро с поклоном за двери. — Высоки пороги! Да! Да! Ну! Ну! Посмотрим, не сумеем ли отесать их! Погоди, старый! Разве умру, тогда прощу тебе! Скотина Смолинский!
Говоря это, он уехал из Дендерова в страшном гневе.
Граф сидел один и рассчитывал: великий актер до последней минуты не снимал костюма своей роли и, предчувствуя в душе окончание, доигрывал, как начал, с ясным лицом несчастную комедию своей жизни. Все рвалось, уничтожалось в его руках, портилось, исчезало; поздно увидел он, что никого, кроме себя, не удастся ему надуть. Свет еще отдавал ему некоторый почет равнодушно, по обязанности, но уже по взглядам легко было заметить, что в каждом поклоне скрывается насмешка; слушали, когда граф хвастал, но уже ложь его была пустоцветом. Несмотря на рассказы о надеждах на богатство невестки, кредиторы ломились во все двери. Недоставало, наконец, выдумок, новых средств, и Дендера видел, что он, как зверь, припертый к дереву, окруженный собаками, принужден защищаться только по инстинкту, без надежды спастись. Сто раз принимался он за счеты и сто раз приходил к одному и тому же выводу: из всего богатства, трудом расширенного до колоссальных размеров, оставался круглый нуль. При самых счастливых предположениях могло остаться каких-нибудь сто, полтораста тысяч, но что же это значило для Дендеры?
Все изменило ему: приятели, женитьба сына, Вацлав, дочь и, что хуже всего, собственные расчеты. Он начинал уже лгать самому себе, ради ободрения, но чувствовал, что это не приведет ни к чему.
Спровадив Слодкевича, граф несколько дней не мог забыть его: он не сказал об этом никому, но оскорблен был чувствительно.
— Слодкевич и Цеся! — повторял он. — Как же низко должен был я упасть, чтобы этот выскочка, сын казака, осмелился думать о моей дочери! Я падаю жертвой моего добродушия, — прибавлял он, разыгрывая еще комедию перед самим собой, — я не сделал ни одной подлости, и это сгубило меня!.. На свете везет только негодяям: идя прямой дорогой, далеко не уйдешь… Ведь Вацлав, для которого я сделал столько, — говорил самому себе Дендера, уверенный, что он в самом деле сделал много, — должен помочь мне. Наша кровь, у него миллионы, он должен спасти меня: надо сознаться ему, пусть спасает.
Надумавшись, со стесненным сердцем отправился Сигизмунд-Август в Пальник, где до сих пор не позволяли ему быть разные обстоятельства. И он, при виде тихого счастья посреди довольства, почувствовал то стеснение сердца, какое испытала Цеся, какое не раз испытывал Сильван при мысли о Вацлаве. За любезностью у графа дела не стало, он не потерял ни хорошего расположения, ни присутствия духа: хвалил, восхищался, целовал руки хозяйке; наконец, рассыпав кучу лести на все стороны, увел Вацлава в его комнату.
— Послушай, — сказал он ему, когда они остались одни, — меня приводит сюда неожиданная необходимость: в твоих руках судьба всего нашего семейства. Не стану лгать, я разорился… спасай… спасай честь нашего рода!
Вацлав побледнел, атакованный так неожиданно, задумался, но опыт научил его быть осторожным.
— А приданое жены Сильвана? — спросил он.
— Выдумка, — сказал Дендера, — ей дана пенсия, а не приданое. Конфискация Сломницкого поместья, неурожаи, спекуляции, в которые втянул меня Смолинский, наконец, мое добродушие и излишек деликатности ставят меня нынче на край пропасти.
— Но чем же я могу спасти вас, граф? — сказал прямо Вацлав. — Я не в состоянии дать вам имение иначе, как сам отказавшись от него; моя будущность соединена теперь с участью жены, не дозволяет мне жертв, на какие решился бы я, может быть, не имея никаких обязанностей. Сильван и так уже должен мне; что оставалось у меня, я употребил на бумаги, положил в банки или распорядился уже иначе.
— Я многого не хочу, — сказал граф, — часто один счастливый оборот может поставить человека на ноги. Сильван меня разорил, контракты на носу, а в кармане ни гроша.
— Чего же вы хотите, граф? — спросил Вацлав.
— Чрезвычайно мало, — ответил Дендера, — возьмешь у меня Цемерню за двести тысяч…
— Цемерня, может быть, не стоит этого, но…
— Помилуй, для тебя стоит!
— Ну, так я беру Цемерню, — сказал Вацлав, — не глядя и не торгуясь. Эти деньги принадлежат Фране, но что я передержу тут, заплачу ей из своих.
Граф пожал ему с чувством руку, первый раз в жизни замечая, что, где комедия ни к чему не послужила, там прямой образ действий привел его прямо к цели без труда и происков.
— И одолжишь мне сто тысяч чистоганом? — прибавил Дендера, замечая, что дело идет с Вацлавом легко.
— У меня их нет…
— Нет? Ну, так нечего и толковать; о Цемерне кончим завтра, разнесутся слухи, это поможет нам в делах.
— Это вещь оконченная.
Старый франт воротился домой с повеселевшим лицом; снова начал рассчитывать и уже видел, что надежды его подвинулись. В заключение пришла ему счастливая мысль искать имений для Сильвана.
— Пошлю за Смолинским, — сказал он, — это болтун и дурак; через него разнесется слух, что я хочу купить имение, и ко мне станут набиваться с капиталами, но я ни у кого не возьму! Скажу, что и так не знаю, что делать с деньгами!
Тот же конный из дворни был послан с запиской к Смолинскому, и бывший управляющий и уполномоченный, любопытствуя узнать, зачем он там понадобился, поспешил к своему патрону.
— А что, Смола, не знаешь ли каких значительных поместий в продажу?
Смолинский вытаращил глаза и ушам своим не верил; граф между тем сочинял мысленно самые правдоподобные сказки.
— Видишь ли, — сказал он тихонько, — с этими Гормейерами ладить, как с жидами; я говорю о тесте Сильвана. Они богачи, миллионами ворочают, но где-то пронюхали, что мои дела несколько повихнулись…
— Действительно повихнулись немного, — шепнул Смолинский.
— И не хотят мне дать иначе приданого, как с тем, чтобы я сейчас обеспечил его купленною землею. Видишь, как умны: маху не дадут.
— Ну, ну, — сказал Смолинский, не совсем доверяя, но соображая мысленно обстоятельства. — А большие имения понадобятся?
— На полтораста тысяч рублей. Видишь ли, любезный Смолка, они глупы; им только был бы залог, они дадут потом Сильвану полномочие, мы всучим им позволенье вынимать из банка, и я как раз поживлюсь.
Смолинский, не допуская такого отъявленного, колоссального вранья, взглянул в глаза графу и по старому знакомству хотел прочесть в них, правда ли это; но Дендера так замаскировался, что Смолинский наконец обманулся и почесал голову.
— Это бы вышла отличная штука! — сказал он.
— И выйдет, — подхватил граф, — только отыщи мне что-нибудь. Дам тебе по рублю с души; но поскорей и получше.
Смолинский поклонился, обещание окончательно поразило его.
— Я сейчас же стану разузнавать, не попадется ли что-нибудь, — сказал он. — Но, но… — он запнулся.
— Ну, какое там но?
— Уж коли так, не стану скрывать…
— Что ж у тебя там за тайна за пазухой?
— Вы знаете Слодкевича? — сказал, немного погодя, бывший управляющий.
— Знаю немного.
— Не знаю, что он там имеет против вас, граф. Дендера начал смеяться.
— Что имеет, то имеет: это уж мне знать. А что же?
— Этот негодяй злоумышляет против вас.
— Он! Как?
— Да ведь он скупает долги на Дендерове и поклялся, что доведет до продажи с аукциона!
Граф побледнел.
— Долги на Дендерове! — воскликнул он. — Я плачу всякому, кто пожелает! У меня в кассе сто тысяч, к контрактам Вацлав дал мне вексель к своему банкиру без ограничения: кто же смеет передавать мои долги!
— Все передают…
Граф смешался еще более.
— Как же, он уже скупил?
— С лишком на полтораста; сегодня поехали в Пальник…
— Как? К Вацлаву?
— Да, хотят купить и эти двести тысяч.
— Это уже дело решенное: я отдал ему Цемерию.
— В двухстах? — спросил Смолинский, улыбаясь.
— А как бы ты думал: взял в двухстах и еще поблагодарил! Глуп, капитально глуп, надо только знать, как говорить с ним!
