Георг Эберс - Невеста Нила

— У меня хватит даже на двоих путешественников, мы оба отправимся на восток. Позволь сказать тебе, что Мандана моя невеста… Вот видишь, милая, нам пора пуститься в путь на родину!

Эти слова, произнесенные басистым голосом великана, звучали такой веселостью и лаской, а красавица девушка посмотрела на него таким влюбленным взглядом, что у старика полегчало на сердце и он, по своей склонности к суеверию, счел хорошим предзнаменованием для себя эту приятную встречу в доме покойного друга, где ему, пожалуй, предстояло прожить остаток дней.

Иоанна с дочерью приняли ласково почтенного гостя. Пульхерия тотчас пододвинула ему кресло покойного отца и положила за спину подушку. Все это было сделано тихо, естественно и радушно. Старик почувствовал себя растроганным до глубины души и сказал сам себе, что он, пожалуй, избалуется, пользуясь каждый день и час такой нежной заботливостью.

Посетитель поблагодарил девушку в шутливом и ласковом тоне, Мартина подхватила его шутку, и между ними завязалась оживленная беседа. Сенаторша похвалила осла, на котором приехал жрец, и сказала, что Горус Аполлон необычайно бодр для своих восьмидесяти лет. Весть об отъезде Филиппа вызвала всеобщее сожаление. Старик с удовольствием заметил, как Пульхерия вздрогнула при этом и вскоре вышла из комнаты.

Какое милое, невинное и вместе с тем хорошенькое личико было у нее! Она непременно должна стать его названой дочерью. Слушая разговоры присутствующих и мелкие остроты Катерины, отвечая на вопросы Мартины и Иоанны, старый ученый мысленно представил себе Филиппа мужем Пульхерии, а вокруг них хорошеньких малюток.

Он приехал сюда с целью утешить осиротевшую семью и разделить ее горе, и вместо того ему пришлось провести в гостях такой веселый час, каких Горус Аполлон не знал уже давно.

Его приняли вместе с прочими посетителями в виридариуме, где теперь ярко горело несколько ламп. Посетитель не раз оглядывался на двери внутренних комнат, выходивших в эту центральную часть дома, и соображал про себя, какое дать назначение каждой комнате впоследствии.

Вдруг позади него раздались легкие шаги; матрона встала с места, Катерина бросилась кому-то навстречу; минуту спустя жрец увидел перед собой высокую фигуру девушки в траурной одежде. Вошедшая приветствовала с благородным достоинством жену сенатора, обменялась сочувственным взглядом и грустной улыбкой с домашними, а когда ей назвали имя старика, подошла к нему с протянутой рукой. По одной беломраморной холодной гибкой руке можно было узнать в ней патрицианку. Действительно, как чудно хороша была эта женщина! Горус Аполлон не помнил, чтобы ему случалось видеть когда-нибудь такую красавицу. Она, бесспорно, могла назваться безукоризненным творением Божьим и невольно вызывала на поклонение, как неприступная богиня. «Но пусть дочь Фомы не рассчитывает видеть меня у своих ног!» — злобно подумал жрец, не находя ничего привлекательного для себя в мраморных чертах ее бледного лица, казавшегося еще бледнее от траурной одежды. Гордые глаза Паулы, по его мнению, были лишены согревающего света, в ее великолепно очерченной груди не могло биться любящее сердце. Рукопожатие девушки заставило старика невольно содрогнуться, а ее приход, по-видимому, привел в замешательство присутствующих.

Так было и на самом деле.

Паулу вызвали, чтобы приветствовать обеих посетительниц: сенаторшу и Катерину. Дамаскинке показалось, что знатную матрону привело к ней обычное любопытство; кроме того, все, напоминавшее Элиодору, заранее отталкивало ее. К Катерине она потеряла всякое доверие. Вчера в дом Иоанны приходил аколит, состоявший при особе епископа. Руфинус лечил его сына, у которого болела нога, и поэтому этот человек, помня благодеяние, счел нужным предупредить вдову, чтобы она остерегалась дочери Сусанны.

По его словам, молодая девушка несколько недель тому назад пришла к Плотину, выдала ему важную тайну, касавшуюся Руфинуса, и советовала епископу немедленно отправиться в Фостат. Дамаскинке сначала не верилось, что хорошенькая резвушка могла поступить так предательски, но ее привычка подсматривать и подслушивать то, что делается в соседнем саду, внушала невольное подозрение. Сверх того, никто, кроме нее, не мог сообщить Плотину подробностей бегства монахинь. Достоверные сведения аколита о плане бегства не допускали никаких сомнений.

При всей снисходительности к чужим недостаткам, Паула не могла принудить себя к любезному обращению с Катериной после такого открытия. Ее честная душа не терпела притворства, и чем больше дочь Сусанны приставала к ней со своей нежностью, тем холоднее отталкивала она это лживое существо.

Горус Аполлон наблюдал за ними, и его неблагоприятное мнение о племяннице мукаукаса утвердилось еще более. Он назвал ее мысленно холодной эгоисткой, настоящим воплощением гордого высокомерия патрициев, которые только по праву рождения считаются «благородными». Мысль о том, сколько зла причинила эта сирена бедному Филиппу, еще сильнее настраивала жреца против Паулы. Она могла помешать даже исполнению их плана, сделавшегося заветной мечтой старика. Конечно, он готов провести последние годы жизни в полном одиночестве и в разлуке с Филиппом, чтобы только не жить под одной кровлей с дочерью Фомы. Вот опять она отталкивает от себя ласковые заискивания этого милого, безобидного ребенка, маленькой Катерины! Какое возмутительное, ни на чем не основанное высокомерие! Горус Аполлон не сможет сидеть с ней рядом за столом и разделять трапезу; кусок застрянет у него в горле при взгляде на это недоброе лицо; самонадеянная речь этой девушки будет раздражать его даже издали, отравляя часы любимых занятий, а прикосновение ее холодной руки перед отходом ко сну нагонит бессонницу.

Даже теперь ее присутствие было ему невыносимо и казалось чем-то оскорбительным. Если жрец когда-нибудь питал желание убрать дамаскинку с дороги своего любимца, то в настоящую минуту оно окончательно овладело им, и он считал позволительными все средства для достижения этой цели. Раздосадованный и недовольный, простился он с присутствующими и намеренно не удостоил Паулу ни единым взглядом, когда она, видя, что гость поднимается с места, подошла к нему с приветливыми словами и высказала, как глубоко уважает его названого сына. Пульхерия проводила гостя в сад; он обещал ей приехать завтра или послезавтра, но просил устроить так, чтобы никто не мешал их разговору.

— Я вовсе не желаю видеть надменную дамаскинку, которая хотела удивить меня своей гордой миной, — прибавил Горус.

Старый жрец с досадой отклонил попытку Пульхерии оправдать Паулу и поехал домой, в душе проклиная дочь Фомы.

Между тем приветливая Мартина заговорила с Паулой; много лет назад она видела однажды ее родителей в Константинополе и отозвалась о них с сердечной теплотой. Это сразу расположило девушку к сенаторше, а когда матрона упомянула о своем любимце Орионе, сочувствуя его горю, и рассказала, каким почетом и любовью пользовался он в Византии, Паула почувствовала такое искреннее влечение к новой гостье, что между ними тотчас завязалась оживленная и приятная беседа.

Когда Мартина стала прощаться, Паулу вызвали в приемную.

— До свидания! — приветливо воскликнула дамаскинка, обращаясь к сенаторше. — Теперь моя очередь навестить тебя.

С этими словами она удалилась.

— Какое чудное создание! — с энтузиазмом воскликнула матрона. — Действительно, Паула достойная дочь превосходного отца. А какая у нее была мать! О госпожа Иоанна, я не встречала более милого существа на этой противной земле. Ей пришлось так рано умереть, она завяла, как нежный цветок.

Потом, обращаясь к Катерине, гостья ласково погрозила ей пальцем и продолжала:

— Однако у вас с Элиодорой злые языки; вы совершенно неверно описывали мне эту девушку. Хоть по наружности нельзя судить, но я знаю людей: у Паулы прекрасная душа. А вы, вы обе… Боже милостивый… я знаю, почему у вас помрачилось зрение, бедные кошечки! Человек всегда видит то, что хочет видеть. Бьюсь об заклад, госпожа Иоанна, что ты согласна со мной: красавица Паула — благородное создание. Да, именно благородное; я не люблю злоупотреблять этим патетическим словом, но к ней оно вполне применимо.

— Конечно, — подтвердила с жаром вдова Руфинуса.

Мартина вздохнула и подумала: «Бедная Элиодора, говоря по правде, мой „великий Сезострис“ и Паула как будто созданы друг для друга! Но, Боже мой, что я буду делать с бедной влюбленной женщиной?»

Все это быстро промелькнуло в ее восприимчивом уме, пока дочь Сусанны старалась оправдаться, уверяя, что она признает редкие достоинства Паулы, но порицает только ее непомерную гордость. Мартине самой пришлось испытать на себе надменное обращение дамаскинки в первые минуты встречи.

Тут Пульхерия горячо вступилась за подругу, но едва успела сказать несколько слов, как в прихожей раздались громкие голоса мужчин, и в виридариум вбежала Перпетуя, не обращая внимания на посторонних.