все единогласно будут просить за Августа.
Чтобы Сигизмунд не дал склонить себя к удовлетворению просьб, Бона заранее пыталась доказать мужу, что он не должен делить власть. Хотела, чтобы сын был с ним, в поле зрения, находила его молодым и неопытным.
Король, который избегал споров, молчал.
Чем сильнее Бона убеждалась из донесений, которые ей присылали, что Август не совсем следовал её воле, тем больше она напрягала на мужа, чтобы, пока жив, не выпускал из рук бразды правления.
Из всех лиц на дворе, терпеливо переносящих это скитание по стране, чтобы защитить себя от мора, Бона меньше всех могла с ним согласиться и смириться с необходимостью. Она кричала и раздражалась, что совсем не помогало. Ей не хватало кого-то и чего-то, что могло бы её живей заинтересовать.
Мученица, жертва, королева Елизавета была нечувствительной, молчаливой; Август, которого Бона хотела привести назад, не слушал её и находился в Литве более свободно.
По поручению Боны, чтобы досадить снохе, Холзельновне нашёптывали о том, что выданная замуж Дземма, любовница Августа, поехала в Вильно. Думали, что она об этом объявит своей пани, но воспитательница промолчала, а Елизавета, даже если бы ей об этом донесли, приняла бы новость с равнодушной улыбкой.
Она жила последними словами мужа и той блаженной надеждой, какую они ей принесли. Она любила его и верила ему. Всё его поведение так хорошо истолковывалось боязнью матери, что её вполне успокаивало.
Наконец после долгого ожидания один из посланцев привёз письмо от мужа молодой королеве. Было ли оно написано по приказу, с разрешения, или наперекор Боне, Елизавета не могла понять, но, предугадывая из того, как Бона приняла о нём весть, было определённо ей неприятным.
Вся сияющая молодая королева носила его на груди, не расставалась с ним, и тут же начала думать об ответе.
Это было для неё трудной задачей. Как согласовать нежность, которую хотела в нём выразить, и не пробудить в Боне подозрений? (Потому что та неминуемо его прочитает, оно шло через её послов в Вильно).
Холзелиновна настаивала на самых нежных выражениях, на описании подробностей жизни, какую вела королева, тоскующая по мужу. Елизавета покачивала головкой, молчала, а когда письмо было готово и она прочитала его королеве, оно показалось ей холодным. Елизавета ничего в нём уже изменить не могла, не хотела.
Она шепнула только своей Кэтхен, что Бона будет его читать, что открывать перед ней свою излишнюю нежность не нужно. Кэтхен всегда была противоположного мнения. Она, как Марсупин, советовала выступить более смело, не столько смирения и покорности, и никакого страха.
– В руках короля Римского судьба Изабеллы, дочки Боны, она хорошо об этом знает! В её лице вы имеете лучшего заложника и ничего с вами случиться не может.
Но даже перед этой няней королева не смела открыть то, что на мужа она теперь рассчитывала больше, чем на отца, на любовь, которую, как ей казалось, она завоевала, чем на какую-нибудь милость.
Холзелиновна напрасно хотела отложить отправку письма, оно вышло таким, каким обдумала его Елизавета и звучало следующим образом:
«Хотя я должна надеяться, что вскоре мы с вами встретимся, поскольку время кажется мне гораздо более долгим, чем я хотела бы, я решила ещё этим письмом преследовать ваше королевское высочество. Когда не могу ни руки подать, ни поговорить с Вами устно, пусть хоть письмом, отсутсвующая, напомню о себе.
Ваше королевское высочество, извольте узнать о своей верной супруге и служанке, что я ничего так не желаю, как то, чтобы вы соизволили сохранить меня в своей памяти и искренне в душе вас любящую взаимно любили. Пусть Господь Бог сохранит ваше королевское высочество в добром здравии и пошлёт вам всевозможную удачу, а мне как можно скорее соединиться с королём, паном и супругом моим наимилейшим».
Это письмо Холзелиновна находила слишком слабым, слишком коротким, слишком мало говорящим, когда оно должно было быть открытым и читаемым, что в нём должны искать причины для нового притеснения.
Елизавета чувствовала, что писать больше ей не годилось, и что муж поймёт её.
Уже тогда, когда его отправляли в Вильно, молодая королева после того, как пожила на деревне у Тарновского, потом в Пиотркове, находилась с Сигизмундом Старым в Варшаве. Была весна. Прошло много времени с отъезда Августа. Вскоре в этом году объявили сейм для Литвы, а Август должен был прибыть с литовскими панами в Брест.
Всего этого Бона при всей своей хитрости предотвратить не могла. Она откладывала, имея надежду, что съезду что-нибудь помешает, но всякие надежды её разочаровывали.
Сигизмунд Старый, побеждённый письмами короля Фердинанда и настойчивостью Мациёвского, несмотря на неприязнь Боны, заранее решил, что Елизавета соединится с мужем и поедет с ним в Вильно. Бона даже не могла этому открыто сопротивляться. Письмо Герберштейна давало ей пищу для размышления, она испытывала тревогу одновременно за дочку и свои неаполитанские владения, которым угрожали.
Вся её политика покоилась на задержке, на проволочке, на поиске причин в состоянии здоровья короля, на слухах о чуме, которые становились более угрожающими везде, где были большие скопления народа. Именно в Бресте должен был со всех сторон собраться этот сейм.
Но суровая чума наконец начала и в Кракове стихать, о ней было слышно меньше, а Литва сильно настаивала. Поэтому решили в июне из Мазовии поехать на границу в
Брест, где уже начали делать приготовления для размещения двора. Август обещал незамедлительно прибыть.
Елизавета ждала его приезда как избавления от неволи, но не менее беспокойно ждала его Бона. Вернётся ли он к ней таким же преданным и послушным, как был, или изменившимся и бунтующим? Последние письма велели об этом догадываться, или по крайней мере о тяжёлом переходе, прежде чем вырывающийся невольник снова был бы закован в кандалы.
Заключая из всего, что ей доносили, королева уже не рассчитывала на Дземму. На своём дворе было кем её заменить. Кроме того, она рассчитывала на известную расточительность сына и скупость отца, когда шла о нём речь. Ему, должно быть, нужны были подкрепления, которые мать готова была дать, взамен требуя от него возвращение к прежнему послушанию.
– Холзелин, душа моя! – воскликнула, считая дни, молодая королева. – Он приезжает в июне. Две новые луны сменятся, и мы его увидим!
Кэтхен с каким-то недоверием целовала её руки.
– Моя королева, – шептала она, – вот бы он вернулся лучше, чем уехал.
Двузначная улыбка Елизаветы и её молчание были для воспитательницы загадкой.
* * *
Судьба несчастного Дудича и его прекрасной жены
