Командир полка не принял рапортов Непейцына.
— Военные действия не окончены, — сказал он, — хотя, по всему судя, сие уже близко. Сенат французский объявил Наполеона низложенным. Маршал Мармон с корпусом покинул его. Как только война будет формально завершена, я испрошу вам отпуск до возвращения гвардии в Россию. Зачем вам терять жалованье, которое вы, право же, заслужили?
* * *
На другой день, наняв четырехместную коляску, расселись в ней с мосье Тинелем, Якушкиным и Толстым. Тронувшись с Рю де Тремуйль, учитель заговорил о том, что все большие города рождались на берегах рек, служивших в древности главным средством сообщения, и что сегодня покажет только Сену и один ее берег. Рассказ собственно о Париже начался на набережной Генриха IV, с вида на острова и мосты. Останавливались против Сите, Лувра, Тюильри, так что, не выходя из коляски, рассмотрели множество замечательных зданий, и спустя три часа через Вандомскую площадь возвратились домой, усталые от уличного шума и впечатлений. А на другой день тем же порядком объехали левый берег. Промелькнули Дом Инвалидов, Сакре-Кёр, Люксембургский дворец, Сорбонна. В Ботаническом саду посидели в тени деревьев, видели сытых зверей, живущих в больших клетках, и Непейцын с горечью вспоминал облезлых медведей, которых на потеху приводили в Великие Луки.
С этих двух поездок началось его знакомство с Парижем. Госпожа Тинель прихворнула, муж был около нее, и полковник уже в одиночестве отправлялся по городу. Ему очень помогал план, изданный каким-то оборотистым дельцом. Все его надписи были напечатаны на русском, хоть и не очень правильном языке и тут же изображены фасады знаменитых зданий, не вполне похожих, но узнаваемых.
Якушкин и Толстой не раз предлагали Сергею Васильевичу идти вместе, но он знал, что замедлит движение легких на ногу, жадных до впечатлений юношей, и пускался в походы один, не спеша, опираясь на верную трость. Да и смотрел он не на то, что интересовало юных офицеров, а на разносчиков и торговок, на уличные фонари и сточные трубы, на учение пожарных перед их казармой, проворно поднимавших до окон третьего этажа складную лестницу. Расспрашивал встречных о действии оптического телеграфа, на вышке которого размахивал «руками» сигнальный семафор. Заходил в галантерейные лавки, покупал гостинцы в Россию, просматривал книги на лотках букинистов. Иногда собеседники улыбались его оборотам речи, но Непейцын твердо решил не смущаться и смело выкладывал вспоминавшиеся слова, не всегда находя их грамматическое согласование.
Что его понимали, было, пожалуй, естественно. А вот как объяснялся с французами Федор? У этого разбитного парня оказались несомненные способности к языкам, соединенные с редкой ловкостью в обхождении с женским полом. Не прошло недели, как, на зависть слугам Якушкина и Толстого, он вечерами без умолку болтал с Мадленой в саду или на лестнице.
— Ох, парень, совести в тебе нет, уже забыл Эльзу! — сказал как-то Сергей Васильевич.
— Наше дело походное, сударь, да и поговорка есть: «Быль молодцу не укор», — не смущаясь, отозвался Федор.
— А как опять поколотят? — напомнил Непейцын.
— Некому-с, — уверенно отозвался слуга. — Мадлена вдова, мужа ейного в Гишпании убили, а брат в России у нас сгинул.
— Тем хуже — будто сироту обидишь. И как ты все узнал?
— Дело не хитрое-с, коли друг другу по сердцу пришлись…
Молодые офицеры также завели знакомство с дамами и ездили на гулянья и пикники. Краснокутский все вечера пропадал в театрах. Сергей Васильевич после обеда почти всегда оставался дома один, сильно тревожась за своих субалтернов, потому что в это время участились поединки одетых в штатское французских офицеров-бонапартистов с ненавистными им победителями.
Иногда к Непейцыну приходил верхний жилец, с которым они разговаривали почти свободно. Помогали освоить язык и французские газеты, печатавшие политические новости. В них Сергей Васильевич прочел об отречении Наполеона от престола и что местом ссылки ему назначен остров Эльба. Наконец-то подписали предварительный мирный договор, по которому Франция получила границы 1792 года. Русской армии приказано сняться с тесных лагерей против Фонтенбло и перейти на широкие квартиры близ Санлиса и Лаона. Потом обнародовали указ императора Александра, разрешавший пленным французам возвратиться из России в отечество.
Прочтя за утренним кофе последнее известие, Непейцын тотчас поднялся во второй этаж. Он застал Тинеля за шахматной доской, на которой в одиночестве разыгрывал партию.
— Скоро у вас будет с кем играть, — сказал Непейцын, подавая газету, и немедля ушел, чтобы не стеснять радости супругов.
Через час, когда собирался выйти в город вместе с зашедшим за ним Краснокутским, в комнату вошел Тинель.
— Благодарю вас за новость, лучше которой для нас не могло быть, — сказал он, отдавая газету полковнику. — Жена моя сразу почувствовала себя так хорошо, что я хочу снова предложить сопровождать вас. Не желаете ли съездить в Сен-Клу или Версаль?
Непейцын с Краснокутским переглянулись и сказали, что готовы хоть нынче. Кузьма заложил коляску, уселись и покатили в Сен-Клу. Ну и парк! Огромен и красив удивительно. Около дворца цветники, дальше широкие аллеи, бассейны. Всезнающий Тинель толковал про разбившего его знаменитого садового художника Ленотра, про то, что в революцию во дворце заседал Совет Пятисот, а Наполеон заново его отделал с удивительной роскошью. У дворца стоял караул, и внутрь никого не впускали. Обошли вокруг и поехали дальше, в Версаль. Тамошний дворец, парк и водоемы с фонтанами поразили офицеров. Все величественно, спокойно, огромно. Да, имя этого Ленотра стоит запомнить на всю жизнь!
— А завтра я вас поведу в Лувр, — сказал, прощаясь, Тинель. — В газетах пишут, что туда из Орлеана возвратились сокровища, которые отправили из боязни штурма. Я хочу показать вам картины, статуи и прежде всего Аполлона Бельведерского.
Посещение Лувра запомнилось Сергею Васильевичу не только тем, что рассказывал Тинель, но еще встречей с несколькими солдатами русской гвардии, которые, ступая на носки и разговаривая вполголоса, истово рассматривали живопись и скульптуру.
— Они у нас ежедневно, — сказал служитель музея, наблюдавший за порядком в залах, — и ведут себя с большим достоинством.
* * *
Конечно, жизнь в Париже была интересна. По утрам Якушкин и Толстой пересказывали, какую лекцию слушали вчера в Сорбонне, какие политические новости узнали, какие блюда ели у Вери или у братьев Провен. Дневные часы самого Сергея Васильевича почти всегда оказывались заняты. И все-таки каждый вечер, ложась в постель, он думал, что пора, пора в дорогу.
28 апреля Непейцын снова отправился к командиру полка, заготовив два рапорта: об отставке и об отпуске. На этот раз генерал обещал доложить о нем начальнику дивизии.
— Поговаривают и о нашем обратном движении в конце мая, — закончил Потемкин. — Чтобы сберечь силы людей, собираются везти дивизию на эскадре. Может, и вас соблазнит такое путешествие?
— Нет, Яков Алексеевич, я предпочту ехать не откладывая.
Вечером этого дня Краснокутский повел его в Гранд-Опера. Давали «Весталку» Спонтини, оперу, еще неизвестную в Петербурге. Непейцын был поражен богатством костюмов, грандиозной декорацией храма Весты, слаженностью оркестра. Голоса премьеров — Лаиса и особенно госпожи Броншю — были прекрасны, игра драматична. Но, аплодируя браку полководца Лициния с весталкой, Сергей Васильевич снова и снова чувствовал тоску по той, кто, он знал, ждет его в России.
— Вам надобно еще обязательно увидеть Тальма и мадемуазель Марс, — говорил, возвращаясь из театра, Краснокутский. — Я в этих делах тертый калач, но такого «Мизантропа» не видывал.
— А я становлюсь мизантропом оттого, что не еду в Петербург, — отшутился Непейцын.
Дома он застал гостя — в кресле спал Паренсов.
— Простите, Сергей Васильевич, я приехал в штаб, задержался до завтра, и вот… — заговорил он, разбуженный шагами хозяина.
— Полноте, я очень вам рад…
Говорили за ужином и после него, сидя с трубками у окошка.
— Как ваш «ученый филин»? — спросил Непейцын.
— Хорошо. Он ведь умен, труженик и отлично поладил с новым командиром корпуса Раевским.
— И к вам по-прежнему?
— Еще лучше, несмотря что в феврале я его нагайкой огрел.
— Как так?
— Да они тогда с графом Витгенштейном и с нами, несколькими штабными, прямо на французов наехали. Понятно — скорей наутек. Но у Довре лошадь оказалась на летних подковах и стала, как тёлка на льду, скользить. А я сзади скачу и луплю ее, бедную, что силы хватало. Ну, разок и по генералу задел. Он потом шутил, что я от вас выучился, раз откупщика плеткой стегали.
— Не откупщика, положим, а только его приказчика, — поправил Непейцын. — Зато ушли тогда от французов!
