Дрожь в голове унялась. В данном случае бог счел возможным просто пройти сквозь него, не лишая его чувств.
– Верховный жрец, посвящаемый готов для ритуала, – шепнул кто-то ему на ухо.
Еще кто-то взялся рукой за его затвердевший фаллос и шепнул в другое ухо:
– И ты, как видно, готов посвятить его.
Кезон коснулся лежавшего на его голой груди фасинума и крепко закрыл глаза. Помощники, шаг за шагом, повели его вперед, пока фаллос не уперся в слегка сопротивлявшуюся, но потом поддавшуюся и принявшую его плоть. Он услышал приглушенный крик инициированного, последовавший за ним стон и забылся в восхитительном блаженстве.
Кезон понятия не имел, кто этот посвящаемый, молод он или стар, мужчина это или женщина, но всякий раз, совершая этот обряд, он мысленно видел перед собой Сципиона – того, молодого Сципиона с длинными волосами и без боевых шрамов, подпортивших его ранее безупречную красоту. Именно к Сципиону было устремлено его вожделение.
Конечно, даже в муках экстаза Кезон понимал, что видение Сципиона – всего лишь фантазия. Но блаженство, которое он испытывал, было неподдельным. Более того, по большому счету только эти краткие моменты освобождения и были для него подлинной реальностью, тогда как все прочее – иллюзией. Земная слава ничего не значит, сам Сципион признавал это. Он достиг пика так называемого величия, неведомого другим людям, но испытывал ли он когда-нибудь тот невыразимый восторг, который познал Кезон, став служителем культа Бахуса?
Кезон пробежался пальцами сквозь копну седеющих волос и закрыл глаза, дав им хоть немного отдохнуть. До чего же ослабло в последние годы его зрение! Будучи помоложе, даже после сорока, он еще мог читать без усилия все поэмы Энния и пьесы Плавта, какими бы крохотными ни были буквы. Теперь, даже прищурившись, он с трудом разбирал написанное в разложенных перед ним документах. Чтение, конечно, было обязанностью его секретаря, но Кезон желал лично убедиться, что не были допущены ошибки.
Он решил продать оба своих дела: уже нашел покупателей на театральную труппу, а писцов хотел не распродавать по отдельности, а сбыть всех разом. Завещание Кезон просматривал особенно внимательно, хотя условия его были донельзя просты: все средства и все имущество оставлялись внучке Менении.
Кезон открыл глаза и обвел взглядом свой кабинет, шкафы, набитые свитками. За годы он собрал изрядную библиотеку, предвидя, что в старости только книги будут составлять ему компанию.
Среди книжных шкафов находилось домашнее святилище – маленький каменный алтарь, на котором стояла миниатюрная статуя Бахуса. Кезон долго смотрел в улыбающиеся глаза бога, потом отвел взгляд и сказал секретарю:
– Я думаю, что наша работа закончена. Можешь идти, но пришли сюда Клита.
Секретарь удалился. Спустя несколько мгновений в комнату вошел красивый молодой раб с широкими плечами и длинными волосами.
– Клит, сегодня я хочу прогуляться.
– Конечно, господин. Погода вполне подходящая.
Раб предложил Кезону мускулистую руку, и Кезон принял поддержку, хотя мог обойтись и без нее: ему просто нравилось чувствовать крепкую, молодую плоть.
Вместе они предприняли долгую прогулку по городу.
Сначала Кезон побывал у арки, воздвигнутой в честь Сципиона. Она была примечательно расположена над тропой, ведущей на вершину Капитолия. В который раз полюбовался великолепными рельефами – то был действительно достойный памятник его великому другу.
Потом он посетил некрополь за Эсквилинскими воротами, где возложил цветы на скромное надгробие Плавта. Сегодня была первая годовщина смерти драматурга. Как Кезону недоставало его остроумных идей, его пронзительного ума, его неизменной верности друзьям. Но, по крайней мере, Плавт продолжит жить в десятках своих пьес. Кезон хранил копии их всех.
По-настоящему опершись на руку Клита, ибо он действительно начинал уставать, Кезон двинулся к Авентинскому холму, последнему месту, где он сегодня вознамерился побывать.
Неподалеку от Большого цирка он заметил возбужденную группу людей. Судя по тому, что эти люди говорили все разом, жестикулируя, они обсуждали какую-то важную новость. Ужасную или радостную – этого по их лицам понять было нельзя.
Узнав среди них старого знакомого Луция Пинария, Кезон послал Клита попросить его подойти.
– Что происходит, Луций?
– А ты не слышал?
– Стал бы я спрашивать, если бы слышал?
– Ганнибал умер.
У Кезона перехватило дыхание. Как просто это прозвучало: «Ганнибал умер». А ведь, по сути, это все равно что море высохло или луна упала с неба. Однако, скорее всего, правда именно такова – что может быть проще и неизбежнее смерти? Ганнибал умер.
– Как?
– Покончил с собой. Даже в свои шестьдесят четыре года он все еще строил против нас козни, пытаясь разжечь недовольство в Греции и Азии. Наконец сенату надоело его постоянное подстрекательство: было принято решение захватить его силой и доставить в Рим. Думаю, он счел унижением предстать перед судом и быть приговоренным к смерти своими заклятыми врагами и предпочел принять яд. Но знаешь, какие слова продиктовал он писцу перед смертью? «Давайте положим конец великому страху римлян, для которых дождаться естественной смерти ненавистного им одинокого старика – непосильно трудная задача».
– Горький конец.
– И давно пора. Сципион Африканский…
– Да, я знаю. Сципиону следовало бы убить его, когда ему представлялась такая возможность, и сжечь Карфаген дотла. Но никто не дождется от меня и слова, порочащего память моего покойного друга, тем более сегодня!
Кезон отвернулся от Пинария и подозвал Клита, подавшего ему руку, чтобы продолжить путь.
Сколь же великим даром предвидения был наделен Сципион! Все свершилось точно так, как он предсказывал. Но какова насмешка судьбы: два великих военачальника, некогда сотрясавших мир, как титаны, ушли из жизни в один год.
С помощью Клита Кезон осилил подъем по склону Авентина и наконец подошел к скромному дому Энния. Поэт жил один, ему прислуживала единственная рабыня. Она открыла Кезону дверь и провела его в кабинет. Клит остался в прихожей.
– Ты, наверное, уже слышал эту новость? – спросил Кезон.
– Насчет Ганнибала? Да.
Поэт, всегда небрежный в одежде и давно нуждавшийся в стрижке и бритье, сегодня выглядел еще более запущенно, чем обычно.
– Сдается мне, Ганнибал вряд ли нуждается в эпитафии для своего надгробного камня. Судя по тому, что я слышал, он произнес собственную эпитафию своими устами вместе с последним вздохом.
Кезон улыбнулся.
– А как насчет эпитафии Сципиону? Ты уже закончил ее?
– Да, разумеется. Все готово, чтобы высечь ее на могильном камне. Я был весьма польщен тем, что в своем завещании он попросил написать ее именно меня.
– А кого еще? Ты всегда был его любимым поэтом. Ну и?..
Энний подал ему листок пергамента.
Кезон скривился.
– Сам ведь знаешь, мои глаза уже не те. Прочитай мне ее вслух.
Энний прокашлялся.
Солнце, что всходит с востока над топями Меотиды,
Не осветить тебе мужа, что был бы мне равен величьем.
И если кто-то из смертных достоин чертогов небесных,
Я лишь могу быть уверен, что боги врата мне откроют.
Кезон выдавил кривую улыбку.
– На мой вкус, несколько высокопарно, но это как раз тот слог, который одобрил бы Сципион. Только вот «Меотида» – это где и что?
Энний поднял бровь:
– Это водный массив, расположенный за Эвксинским морем, на самом краю цивилизованного мира. В этой жизни мне, разумеется, не доводилось там бывать, хотя, полагаю, случалось в предыдущей. Правда, упомянутого восхода солнца я все равно не видел, поскольку в прежнем воплощении был слеп.
Кезон кивнул. С некоторых пор Энний стал последователем греческого философа Пифагора, уверовав в переселение душ. Он был убежден, что начал существование в теле Гомера, автора «Илиады». Но это еще что – в других его воплощениях он был павлином, несколькими великими воинами и самим Пифагором.
Энний продолжал вещать что-то насчет перерождений, но Кезон, находивший эти идеи пустым занудством, отвлекся и вернулся мыслями к Сципиону. Насколько точно его друг предвидел свою судьбу! В конце концов враги одолели его. Правда, он все-таки одержал свою последнюю военную победу: провел успешную кампанию против этого наглеца, царя Антиоха, который решил бросить вызов гегемонии Рима в Греции. Но это была Пиррова победа: когда Сципион вернулся в Рим, его обвинили в том, что он брал взятки от царя и умышлял присоединиться к нему как соправитель. Для римского политика нет обвинения страшнее, чем заявление о том, что он желает сделаться царем. И уж конечно, затеял это судебное преследование не кто иной, как Катон. Не желая оправдываться перед судом, Сципион удалился в свое имение Литернум на побережье к югу от Рима. Укрылся за крепкими стенами под защитой тамошних колонистов, ветеранов своих походов, и полностью устранился от политической и общественной жизни. С разбитым сердцем, озлобленный, он умер в возрасте всего пятидесяти двух лет. И вот теперь, не прошло и года, как умер Ганнибал.
