— Пан гетман! — узнал казак, блаженно улыбаясь.
— Куйка!
— И ты меня узнал. Дай я тебя поцелую, пан гетман.
Казак потянулся к Хмельницкому, выпячивая для поцелуя губы.
— Почему пьян?
— Все пьяны.
— За себя отвечай!
Богдан повернулся: Лаврин Капуста с двумя джурами стояли за спиной гетмана, как ангелы-хранители.
— Саблю! — Вжикнув по воздуху поданной ему гибкой татарской саблей, пошел на казака: — Защищайся, сукин сын!
Куйка шарил пьяными руками по боку, но рукоятка сабли никак не находилась.
— Куйка! — закричал грозно гетман, замахиваясь саблей.
Смертельная опасность отрезвила казака: саблю сыскал, из ножен вытащил, загородился, но пьяная рука не удержала оружия. Сабля Хмельницкого, столкнувшись с казачьей, скользнула, оцарапав Куйке щеку.
— Ты что, гетман?! — Куйка заплакал пьяными горьким слезами.
— Отведите его домой, чтоб не замерз по дури, — приказал Богдан джурам.
Вернул саблю Капусте.
— Лаврин, чтоб завтра в Чигирине у меня ни одного пьяного не было. Погуляли и довольно.
Придя на половину жены, Богдан с пьяной придирчивостью оглядел мебель, стены, словно увидал все это впервые.
— Что это?! — закричал на Елену, ухватившись рукою за атласную драпировку.
— Я тебя не понимаю, — испугалась Елена, она собиралась устроить мужу сцену и, слава Богу, — не успела.
— Что это — спрашиваю? — рванул материю, разодрал. — Чтоб завтра же всего этого не было. Мы — казаки! Заруби себе на носу: мы — казаки. — И очень спокойно, очень устало закончил: — Поэтому жить мы будем просто.
Утром явился к гетману Куйка.
— Смилуйся, гетман!
— Опохмелялся? — спросил Богдан мрачно.
— Ни капли в рот не брал! — перекрестился Куйка. — А если запах, так это со вчерашнего.
— Садись! — пригласил Богдан казака за стол. — Голова соображает?
— Да как сказать, — замялся Куйка, — соображает.
— Давай, казак, договор заключим, — предложил гетман.
— Это какой же?
— А чтоб не пить проклятого вина, не пить, покуда не добудем свободы Украине.
— А что? — обрадовался Куйка. — Я согласен. Только как с праздниками быть? На Светлое воскресенье не выпьешь — казаки за басурмана примут.
— По праздникам разрешается, — согласился Богдан. — У меня тоже есть оговорка. С послами приходится чашу пить, здоровье государей.
— Ну, это понятное дело! — в свою очередь проникся Куйка.
— По рукам, казак?
— По рукам, гетман! — но протянутую было руку убрал. — А как проверить, держишь ли ты слово?
— Не будем, казак, проверять друг друга. На то совесть есть.
Ударили по рукам.
17
Чигирин вовремя устыдился веселия своего — Украину мучили голодные корчи.
Голод сгонял людей с насиженных мест, но бегать от всеобщей напасти — все равно что в лесу заблудиться.
Степанида, заброшенная судьбою в Немиров, ушла из города с нищей братией. Нищие чуют голод, как чуют погибель корабля крысы.
Поначалу Степаниду вожаки-странницы пригревали: ее пение давало кое-какой сбор, но вскоре стало ясно: бродить ватагой — только пуганых пугать. Нищие разбились по двое, а Степаниде пары не сыскалось, они шли втроем.
Однажды заночевать пришлось в стогу. В стогу и зимой тепло. Угрелась Степанида, заспалась, а когда пробудилась, то тотчас и поняла: попутчицы бежали, прихватив ее котомку.
Побираться Степанида не наловчилась, собирать милостыню в братстве были свои великие мастера, от нее требовалось молитвы распевать.
За трое суток она прошла два больших села и с полдюжины малых, стучалась в каждую хату, и ни разу ни единая дверь не отворилась для нее.
Степаниде даже в эти мучительные дни в голову не пришло, что еду можно украсть, но у нее хватало силы жалеть и оправдывать людей. Им ведь стыдно не отворять на стук умирающего с голода человека. Только что же поделать: одному дашь, надо и другому дать, а потом сам ложись да и помирай.
Степанида помнила о первых трех днях полного голода, а потом и дни забыла считать.
Однажды ее все-таки впустили в хату, накормили кулешом, и она заснула. Заснула с ложкой в руке.
Проснулась на лавке, от голода.
Хозяйка хаты была молодая, сердобольная. Она снова накормила Степаниду, дала ей на дорогу пару сухарей да пару луковиц.
— Ты ступай шляхом, а на третьей версте свернешь на малую дорогу. Та дорога в имение. Там тебе работу дадут и еду.
Имение, куда послушно приплелась Степанида, принадлежало пану Хребтовичу. Приживалка князя Вишневецкого, он сумел откреститься от бывшего своего сюзерена и, что более важно, угодить пану Тетере, человеку из окружения Хмельницкого. Пана Хребтовича не трогали ни казаки, ни поляки, и он затаился в своем имении, пережидая бурю. Впрочем, без дела не сидел…
Степаниду пустили на двор, не спрося, кто и откуда. Провели в длинный каменный флигель. В помещении этом, возле окон, стоял длинный, на козлах, сколоченный из плохо струганных досок стол, а возле стены двухъярусные нары.
— Ты будешь спать здесь! — показал провожатый Степаниде место. — Обогрейся у печи, скоро обед. После обеда пойдешь на работу в мокрый сарай.
Провожатый ушел, а Степанида, не думая, куда она попала, что за работа ей предстоит, села на лавку у печи и задремала.
Проснулась от топота многих ног — это шли работники.
Одних война разоряет, другие на войне сколачивают состояние. Пан Хребтович норовил от войны попользоваться хоть малой прибылью. Его люди, как вороны, слетались на места кровавых столкновений и грабили трупы. Мокрый сарай был завален одеждой. Степаниде отныне надлежало отбирать из этой горы что побогаче и относить в прачечную. Выстиранная, выглаженная одежда поступала в мастерскую к искусным штопальщицам, которые маскировали следы пуль, сабель и прочего оружия. Работали у пана Хребтовича люди молчаливые, враждебные друг другу и всему белому свету. Слова сказать было некому. Кормил своих работников пан Хребтович, как свиней, — пойлом, отвратительным на вкус, но сытным. Голода Степанида не чувствовала, только и за человека она себя тоже перестала почитать.
Степанида терпела мокрый сарай неделю. Ушла воскресным днем, хотя у пана Хребтовича и по воскресеньям работали.
Не прошла она от имения и сотни шагов, как ее нагнал один из охраны пана Хребтовича.
— Ты куда направилась? — загородил он конем дорогу.
— В церковь, — схитрила Степанида. — Нынче воскресенье.
— Поворачивай! — приказал охранник, распуская нагайку.
Степанида поняла: живыми от пана Хребтовича работнички его не уходят. Притворяясь дурочкой, она захныкала и, ухватившись за стремя, стала спрашивать джуру, где же ей помолиться.
— В имении часовня есть, там и помолишься, — смилостивился джура и ускакал, видя, что Степанида возвращается охотно.
Она понимала: удачный побег можно устроить только сообща, но люди, пригнанные к пану Хребтовичу голодом, о вольной жизни и подумать не смели. Воля — это голод, а весной и в хорошие-то годы не всякий день брюхо бывает сыто.
Степанида бежала из имения в ростепель, в дождь, и разумеется ночью. Она сумела унести с кухни каравай хлеба и две пригоршни маленьких репок.
Была ли погоня, нет ли, она не знала. Чтобы чувствовать себя в безопасности, перешла реку. Лед на реке уже отошел от берегов, но она рискнула и спаслась.
Дорога привела ее в местечко Красное.
1
Тимошка затаил дыхание и выставил ухо, чтобы лучше разобрать шаги неотвязного преследователя, — ни звука. Как лезвием, чиркнул взглядом вдоль улицы — пусто.
Прижимаясь спиной к стене, Тимошка, словно улитка, втянул свое большое, слишком большое, видное тело в улочку, узкую, как щель. Побежал! Тотчас загрохотали, догоняя, тяжелые шаги. «Уж лучше бы напал!» Тимошка, обессилев, втянулся в каменную нишу, позеленелую от плесени, нашел на поясе кинжал, вцепился в рукоять. Ладонь была мокрая от пота.
«Ударить — выскользнет», — подумал Тимошка о кинжале и отер ладонь о рукав. И сразу побежал. Преследователь тотчас сорвался с места, топая сапогами за спиной.
«Господи, пронеси!» — молился Тимошка. А этот… был, видно, сам дьявол. Он перешагивал дома, он кружил, когда Тимошка начинал кружить, но стоило оглянуться — отпрыгивал за стену и затаивался.
— Гондольер! — крикнул Тимошка, подбегая к каналу и размахивая последним своим талером. — Греби! Греби куда-нибудь!
Гондольер понял, что синьор торопится, и повел гондолу к площади дворца Дожей. Пассажир скрючившись сидел на дне гондолы и вдруг поднял голову, поглядел кругом и… расхохотался. Хохотал, держась за живот, хлопал шапкой по коленям и наконец заикал. Сам от себя по всей Венеции бегал, дурень безмозглый. От страха чуть не помер. О, Господи! О чужая сторонушка!
