Разбойник же сначала окаменел, а потом попятился. Растерянность, переходящая в страх, написалась на лице его.
– Что стоишь? Поехали! – услышал он нетерпеливый окрик черноризца, гарцующего на коне, и поспешил следом.
Чувствуя, как темнеет в очах и нестерпимо жжёт внутри, волхв сумел перевернуться на спину. Последним усилием сгрёб пригоршню снега, отёр ею с лица свою кровь и кровь врага. Он ещё видел, как удалялись двое оставшихся в живых убийц – черноризец и лихой разбойник, за которым после спасения закрепилось имя Угорелый, но ничего уже поделать старик не мог.
И тогда в отчаянии Избор внутренне возопил к богам:
«Боги мои, почто оставили меня? Кто отомстит за неслыханное злодеяние и расскажет всю правду князю?»
Но молчали боги, из уст старика вырывалось только тихое шипение, а лошади уносили злодеев всё дальше, пока они не скрылись из вида.
Лежал Избор на земле, слабый и беспомощный, как дитя новорождённое, и кровь густая и чёрная струилась из ран, а из очей катились горчайшие слёзы.
Неожиданная тишина вдруг нависла над лесом, будто и не бушевала совсем недавно сумасшедшая метель, послышалось отдалённое волчье завывание, и в лесу опять стало тихо. Пролетел Стрибог, коснулся старца своим ледяным дыханием и унёс последнее тепло. Потом завихрился снегом, припорошил белую бороду и усы и увидел, что снежинки уже не тают. Тогда ещё сильнее закружил-завертел бог ветров послушные сонмы снежинок, зарыдал по убиенным русам, затрещали-застонали под сильной дланью вершины деревьев, и холодными слезами-хлопьями заплакало небо. Не стало видно ни зги, смешался снег небесный с земным в единой пляске. А подле застывающего тела старого волхва жалобно вторил метели вой его верного пса, вновь обретшего голос.
Лиходеи уже не скакали по узким лесным тропам, коих было не различить в бесконечной снежной пелене. Лошади шли шагом, иногда останавливались вовсе. Тогда разбойник в тулупе оставлял коня и, проваливаясь в сугробы, отправлялся на поиски утерянного пути. С каждым таким поиском он всё дольше оглядывался и всё меньше был уверен в правильности своего выбора дороги, полагаясь больше на чутьё. Волчьи голоса всё чаще вплетались в вой обезумевшей старухи метели.
Разбойник садился на коня и снова ехал навстречу холодному колючему ветру, только ветра и снега в лицо почти не ощущал, – мысль о том, что он убил волхва, теперь не покидала ни на мгновение. За свою разбойничью жизнь он многажды убивал людей, вот сегодня, к примеру, порешил мать и дитя, хотя сам не понимал, зачем это сделал. На злато спокусился? Ну да, обещали щедро заплатить и задаток хороший дали, но не только златом, а чем-то ещё завлекли его на сие дело хитроумные греки. Говорили, что жена та чёрная ведьма и дитя у неё от дьявола. Кто таков сей греческий дьявол, Угорелый не слишком разумел, и отчего живущая в лесу ведунья грекам так поперёк горла стала, тогда тоже не задумывался. Черноризец рёк, что якобы не может никто из греков ту злую ведунью убить, а лишь человек славянской крови. Только отчего греки ещё и двух латников прихватили? И жена та с младенцем никак не походила на чёрную ведьму. Киянин уразумел уже, что обманули его греки. А теперь вышло, что ко всему ещё и волхва убил! Вон и метель всё сильнее вьюжит. «Скоро так заметёт, что пропадём мы с проклятым греческим черноризцем в этом лесу. Станем волчьей добычей». Будто в ответ этим мыслям где-то совсем рядом послышалось волчье завывание. А волчье ли? Не идёт ли опять душа волхва по их стопам, не крадётся ли вновь хищной рысью или неслышным пардусом? Пусть даже выйдут они из леса и он получит от греков обещанные деньги, что из того? Ведь душу волхва не ублажишь златом, как византийского бога, который за щедрые пожертвования на церковь отпустит, как сказал черноризец, любой грех. Волхвы, и в человеческом теле пребывая, равнодушны к злату, а уж душа кудесника – и подавно… «Изведёт она меня, жизни не даст… Всего-то пара часов минуло, а я вон уже как измучился, никогда прежде совесть душу не ела, да и не знал я, есть у меня та душа или нет… А тут заныла, треклятая, хуже зубной боли…»
Короткий зимний день заканчивался, а метель всё буйствовала над миром, злилась и завывала то жалобно, то грозно. Два всадника, гонимые пургой, опасностью преследования и волчьими голосами, всё больше нервничали, бросая друг на друга косые злобные взгляды. Каждый считал, что другой виновен в бедственности положения.
«Ночью нам конец, – ворочал в голове тяжкие думы Угорелый, – волки ночью нас точно разорвут. В такую пургу дороги не найти, и чары черноризца не помогут». И тут разбойника осенило: «Отчего ж ни сам черноризец, ни воины его не порешили меня в лесу, зачем я им нужен, неужто для того только, чтобы деньгами меня одарить? Эге, не похоже сие на греков скаредных, но тогда зачем?»
Заснеженные всадники в очередной раз остановились, напряжённо вглядываясь в густеющую тьму и вслушиваясь в вой ветра. Черна ночь в лесу, когда звёзды и луна пургою снежною сокрыты. Холодно её дыхание, за короткий час так выстуживает тепло человеческое, что ни тулуп овчинный, ни рукавицы меховые не могут тепла удержать. Но темнее вьюжной ночи и холоднее самой заметельной пурги становится человеку, когда зябнет не тело, а сама душа, нет холоднее того холода, нет темнее той темноты!
– Что, пёс, порешил меня волкам скормить? – проворчал черноризец. – В трёх соснах дорогу найти не можешь или намеренно по лесу плутаешь?
– А я тебя не держу, – зло отвечал разбойник, – ступай куда хочешь, я тебе на службу не нанимался… – Он не видел в сгустившейся темноте, как на челе грека заиграла торжествующе-презрительная усмешка, но почувствовал это.
– Ты будешь служить мне, как самый верный пёс, и никуда от меня не денешься…
– Лжёшь, черноризец, – вскричал лиходей, – я тебе в рабство не продавался!
– Жену своего князя и его сына ты убил сегодня, и теперь будешь убивать тех, кого я прикажу, и всё делать так, как я велю, презренный раб! – с ненавистью и нескрываемым торжеством проговорил грек.
– Врёшь, подлый черноризец, не раб я тебе! – закричал в ответ Угорелый, холодея от услышанного. – Врёшь ты всё, и про жену и сына князя врёшь, лукавый!
Ещё мгновение – и узкий нож, выскользнув из тулупа, вошёл под левую лопатку черноризца. Вернее, вошёл бы, если бы не натолкнулся, пробив дорогую соболью шубейку, на нечто прочное, и лишь скользнул по этому «нечто», не причинив вреда греку. На краткий миг растерялся разбойник, и тут же второй раз взмахнул ножом, метя черноризцу в шею. Только в этот раз грек успел отпрянуть, стеганув плетью разбойника по лицу, да так хлёстко, что струйки крови из рассечённого лба потекли горячими ручейками, заливая правый глаз. Второй хитроумный взмах плети ожёг запястье и вырвал нож из руки разбойника.
– А-а-а… хитёр ты, черноризец, рёк, что защита у тебя божеская, а сам броню греческую под шубейку надел… Если б не она, то валялся б сейчас рядом со своим воем, рука волхва-то верно нож послала, под самое сердце! – вскричал Угорелый, от страшной безысходности теряя человеческий лик и разум.
Зарычал он и завыл по-звериному, взметнулся из седла на черноризца живой упругой мощью, будто сила и ненависть волхва-рыси вселились в него. Вцепился в невероятном прыжке в противника, выбив его из седла одним махом, и покатились они по снегу, не чуя ни холода, ни острых сучьев, из сугробов торчащих. Вот цепкие руки разбойника сжали горло черноризца, и тёмные круги поплыли у того перед очами. В тот же миг ответный взмах искривлённого, заточенного наподобие серпа ножа византийца хватил по глотке разбойника, из шеи хлынула кровь, но руки лиходея, клещами сжавшие горло черноризца, продолжали держать его с прежней силой. Тогда острый изогнутый нож стал наносить удар за ударом, кровь хлестала струёй, а дыхания по-прежнему не хватало. Наконец он с трудом сбросил с себя отяжелевшее безжизненное тело. Перед очами ещё плыли тёмные круги, когда черноризцу достало сил, чтобы подняться на четвереньки. Он отполз на несколько шагов и окунул окровавленное чело в холодный чистый снег. Стало немного легче. Сел под деревом и откинулся в измождении на ствол. Дрожащими от напряжения руками сгрёб ещё чистого снега и отёр им остатки крови с очей и лба. В сгустившихся сумерках различил в двух шагах от себя бесформенно темневшее тело разбойника. А когда огляделся далее, то враз похолодел: в нескольких шагах хищные голодные глаза жадно следили за ним из темноты. То были глаза его смерти.
– Нет! – завопил грек, живой свечой взвиваясь вверх и перекрывая страшным воплем завывание вьюги и звериное рычание. – Нет! Харрэ-ра Хар-ра… – Он заговорил, закричал, быстро и горячо выталкивая слова заклинаний, и на миг даже показалось, что он не в заснеженном лесу, а под жгучим египетским солнцем.
Чёрный кудесник слился с потоком лучей огненного Гора-Ра и силой этой отбросил от себя оскаленные голодные пасти. Продолжая выкрикивать заклятие, Софроний взлетел единым духом в седло своего перепуганного коня и рванул из смертельной западни. Он гнал коня через пургу и цепкие ветви холодных злых деревьев, подальше от оскаленной пасти смерти. Он не слышал, как голодная стая, огрызаясь и рыча, набросилась на труп лиходея, как обезумевший от страха конь поверженного Угорелого рванул напролом, но сразу два матёрых серых тела метнулись наперерез, один под брюхо, а другой на шею. Ничего этого не видел и не слышал черноризец. Он не хотел больше ничего видеть, хотел только жить и проклинал тот миг, когда оказался в этой холодной и чужой земле. «Зачем я здесь, в этом всепроникающем холоде, в этой дикой необъятной и непонятной стране, зачем?» – думал, а может, кричал грек, стирая задубевшими пальцами с замёрзшего чела и щёк холодные струи тающего снега вместе со слезами. Он скакал и молился, молился всем богам и святым, каких только знал, – египетским, христианским, русским… Неизвестно сколько длилась сумасшедшая скачка, только когда и конь, и седок уже почти выбились из сил, впереди в кромешной тьме мелькнул спасительный огонёк, за ним другой, и дорога стала полегче – не сплошной лес, а, кажется, тропа. Только совсем нет сил… Вот что-то торчит из-под снега… Всадник сполз с седла, потянул за торчащий предмет и замер, – это была его шапка, а рядом – остатки тулупа его противника. Круг замкнулся. Софроний взглянул вперёд и услышал, как «спасительные огоньки» ощерились злобным волчьим оскалом. Лошадь дико скакнула, заржала и, сбросив седока, метнулась в лес. С диким воем бессилия рухнул на снег черноризец.
