Дирекция вела с ними бесконечные переговоры, предлагала ветеранам крупные компенсации, но все было напрасно. Возле дома компании уже стояли ящики с новым оборудованием, но газеты печатались старым способом.
Ясно было, что такое положение не может продолжаться долго. Само существование компании оказалось под вопросом.
Как бы мы ни относились к Шабтаю Гимельфарбу, который был очень жестким руководителем, в одном не было сомнения: в этой компании, основанной им много лет назад, была вся его жизнь. Он предпринял отчаянную попытку сочетать старое с новым: перевел информационные полосы газет на компьютерный набор, а внутренние страницы и приложения оставил в плену старой технологии. Он ликвидировал несколько малотиражных еженедельников, а освободившиеся комнаты превратил в редакции новостей, оборудованные компьютерами. Журналисты новых редакций были не его работниками по найму, а подрядчиками по контракту.
Была в нашей редакции новая репатриантка, не владевшая ивритом в достаточной мере и занимавшаяся в основном письмами читателей. В рамках реорганизации Гимельфарб решил ее уволить, чтобы сократить расходы. Я как председатель комитета журналистов категорически возражала против ее увольнения. Я знала, что ее семья взяла крупную ипотечную ссуду на покупку квартиры. Без ее зарплаты они не справились бы с платежами по ее погашению.
После споров, продолжавшихся несколько недель, меня вызвали в дирекцию. В кабинете Гимельфарба сидел и его заместитель Бени Розен.
– Ты не передумала? – спросили они. – Это твое последнее слово?
– Да, это так, – ответила я.
– Ты сама понимаешь, что мы должны уменьшить штаты редакции хотя бы на одну единицу. Работы стало меньше, и нужно платить подрядчикам, которые делают страницы новостей. Ты не оставила нам другого выхода: мы увольняем тебя. По закону ты должна поработать еще две недели, а затем произведем с тобой расчет.
Я была на год старше официального пенсионного возраста – мне исполнился 61 год. Для увольнения работника пенсионного возраста дирекция не нуждается в согласии комитета. Союз журналистов тоже не защищает права пенсионеров, желающих продолжать работать. Единственное, что может помочь пенсионеру остаться на работе – это добрая воля начальства. До сих пор добрая воля поддерживала меня – теперь этому пришел конец.
Начальники пытались смягчить нанесенный удар – все-таки я проработала в компании двадцать лет. Сказали, что сожалеют, но я не оставила им выбора.
Я не нуждалась в словах сочувствия. У меня было готовое решение для создавшейся ситуации. Молодые ребята из компьютеризованной редакции новостей, новые репатрианты из Баку, отчаянно нуждались в работниках, владеющих ивритом. Они уговаривали меня перейти к ним. Я отказывалась, пока у меня был статус постоянного работника в компании и накапливался стаж. После увольнения мне нечего было терять, и я сказала им «да». На следующий день после окончания прежней работы я уже была в новой редакции и в первый раз в жизни сидела перед компьютером.
Компьютер, это гениальное изобретение, внушал мне уважение и даже страх. Решение Гимельфарба уволить меня принесло мне пользу, которую трудно переоценить. Так было, когда он решил уволить машинисток и вынудил нас научиться печатать; так было и теперь: благодаря увольнению из редакции с ее устаревшими методами я научилась работать на компьютере. Это было поистине революционное изменение. Компьютер открыл передо мной новые возможности и новые увлечения, он стал моим верным другом, наполнил жизнь новыми интересами. Без него я не написала бы эти строки.
Организационные новшества Гимельфарба не спасли компанию, лишь удлинили время ее агонии. Появились покупатели, которые приобрели права на все издававшиеся ею газеты. Часть работников перешла к новым хозяевам, часть была уволена. Я перешла в другое здание вместе с моими новыми боссами, которых называла «бакинскими комиссарами», по следам старого советского фильма.
«Комиссары» и остальные сотрудники газеты относились ко мне с уважением, так как я была среди них, новеньких, единственной опытной израильтянкой, прекрасно владеющей ивритом. Я хорошо чувствовала себя в компании молодых людей. В мои обязанности входило переводить информацию, поступающую от телеграфных агентств, и при желании писать небольшую статью. У меня была «своя» полоса, которую мне надо было заполнить. Я справлялась с этим за четыре или пять часов и уходила домой.
Однажды во время работы мне позвонили. У меня не было привычки болтать по телефону во время работы, и меня раздражало, когда другие делали это. Я неохотно взяла трубку и услышала голос Зои.
– У мамы инсульт, она в тяжелом состоянии, – сказала она. – Если хочешь застать ее в живых, приходи немедленно в больницу «Ихилев»!
Я сказала своим боссам:
– Моя мама при смерти, я должна немедленно пойти в больницу!
Они переглянулись и сказали:
– Ты не можешь уйти! Половина твоей полосы пуста, некому заполнять ее. Закончишь работу и тогда пойдешь!
Я вернулась на свое рабочее место и попыталась работать быстрее, но от волнения не могла писать. Я не видела буквы, слезы заливали глаза. После получасовых попыток я встала и сказала:
– Я ухожу. Не могу больше!
– Что же будет с газетой?
– Это меня не интересует! – вспыхнула я. – Столько людей здесь сидят, и никто не может заполнить половину полосы? По мне, можете заполнить ее сказкой о Красной шапочке!
Вышла и поехала в больницу. Мои дети тоже пришли. Зоя бежала нам навстречу.
– Она умерла, – сказала она нам. – Я попросила сестру, чтобы ее оставили в палате, не уносили, дали тебе проститься с ней.
– Где Иосиф? – спросила я.
– Он плохо себя чувствует. После того как она скончалась, он ушел. Только бы не получил инфаркт! Идем, я провожу тебя к ней.
Я вошла в маленькую палату с двумя койками. Одна была пуста. На второй лежала мама, маленькая, как девочка. Ее лицо было перекошено, рот сдвинулся в сторону – жестокие следы инсульта. Страдала ли она перед смертью? Чувствовала ли приближающийся конец?
Зоя сказала, что она была без сознания. Зоя присутствовала при ее последних мгновениях, держала ее руку, прислушивалась к ее прерывистому дыханию. Женщина, которую мама не любила, в конце ее жизни была той, которая слышала ее последний вздох.
Все вышли из палаты и оставили меня одну с телом мамы. Я села на кровать рядом с ней. Много мыслей проносилось в моей голове, мысли о тяжелых временах, проведенных вместе. Она была героиней, эта маленькая женщина, не сломилась в годы войны и ссылки, после того как потеряла все, была отделена от мужа и выброшена в невыносимые условия. У нее хватило сил держать нас, своих детей, в постоянном голоде, чтобы тех немногих продуктов, которые были получены от продажи вещей, хватило на максимальный срок. Она была гораздо жестче меня, в этом маленьком теле жил сильный дух.
Как я боялась тогда, в те страшные годы, что она умрет и оставит меня одну! Она не выполнила многие из обязанностей родителей перед детьми; не на все у нее хватило сил, но с главной задачей она справилась – вывела всех нас живыми из ада.
Возле ее тела я не хотела думать о несправедливостях, о незакрытых счетах и о вопросах, на которые уже никогда не получу ответа. Видимо, такова была ее душевная структура: в ней было место для любви к одному мужчине и к одному ребенку. Возможно, ее мучило ощущение вины, но это было сильнее ее. В свое время она говорила, что не хотела рожать меня. Может быть, в этом заключается ответ.
Непростую жизнь прожила эта маленькая женщина. Она была счастлива в браке; ни папа, ни она никогда не искали кого-то на стороне. Двадцать три последних года она прожила вдовой. Пережив хорошие и плохие периоды, она дожила до возраста 91 года. На протяжении лет не была у врача, не принимала никаких лекарств. Даже грипп не осмеливался коснуться ее.
Медсестра открыла дверь и спросила, нужно ли мне еще время. Я поцеловала маму в холодный лоб и вышла.
Похороны я помню как в тумане. Поскольку у нас не было родственников в стране, провожающих было немного. Несколько моих подруг, несколько товарищей Иосифа, несколько жильцов дома.
Семь траурных дней мы провели в доме Иосифа. В числе посетителей была большая часть моих коллег по работе, включая обоих «комиссаров». Пришли люди, которые еще помнили папу. У мамы в последние годы не оставалось общественных связей.
Меня удивило поведение Иосифа: несмотря на то, что старческое слабоумие мамы ужасно раздражало его и он разговаривал с ней в последнее время в основном криками, теперь он казался сломленным. Смерть мамы почему-то приблизила его к религии. Он надел на голову черную ермолку, сидел над книгой ТАНАХа, читал псалмы, пытаясь понять трудные тексты.
Я потеряла мать, но нашла брата. Как я уже упоминала, наши отношения брата и сестры всегда улучшались, когда мама не стояла между нами. Так было в Риге, так было и теперь, после кончины мамы. Вместе с ней исчез культ его личности, его положение принца. Остался человек, не такой уж сильный и авторитетный, каким я считала его в детстве.
