был братом, я б в него влюбилась!
А весной 974 года в их размеренную благонравную жизнь ворвался ветер скорых перемен. Анна с сестрой Манефой, как всегда, покупали у Панкратоса свежую рыбу в посёлке. Грек подшучивал над излишней скромностью монашек — больше показной, с его точки зрения, нежели естественной, а потом, безо всякого перехода, ляпнул:
— Там у вас живут две болгарские царевны, мне говорили. Передайте им такие слова: если сегодня вечером, как стемнеет, подойдут к старой пристани, то увидят брата Романа.
— Господи, откуда?! — поразилась Анна.
— Это дело десятое. И учтите, святые сёстры, кроме тех болгарок, никому больше ни ползвука. Если всё раскроется и Романа схватят, я молчать ни за что не стану, кто нас предал и по чьей вине наше предприятие провалилось. Думаю, царевны вам такого простить не смогут... — Хитрый грек улыбался, но отсутствие у него во рту половины зубов придавало его лицу сатанинское выражение.
По дороге назад Манефа и Анна думали над сказанным. Лишь вблизи монастыря дочка Феофано произнесла:
— Ты не слышала ничего и не знаешь, верно? Я с Ириной и Ксенией разберусь по-приятельски.
— Да, избавь меня, сестра, от этого ужаса, — яростно крестилась монашка.
Обе царевны сильно взволновались от услышанной новости.
— Брат Роман? — шелестели они. — Что же это могло приключиться с ним? Убежал? Или отпустили? Может быть, и нас увезут отсюда в ближайшее время? Дай-то Бог, дай-то Бог!
А поскольку они не знали, где находится старая пристань, Анна вызвалась их сопроводить. Из монастыря выскользнули тайно, с соблюдением всех предосторожностей, вплоть до маскировки постелей — наложили под одеяло подушек, чтобы мать Лукерья, иногда инспектировавшая кельи по ночам, не заметила отсутствия трёх послушниц. Шли вдоль берега по скалистой тропке. Жёлтая луна светила неярко, но достаточно для избрания верной дороги. Торопились, высоко поднимали платья, чтобы не мешали интенсивной ходьбе. Старшая, Ирина, отставала; ей не хватало воздуха и нетвёрдо держали ноги. Девушки чуть ли не тащили царевну на себе, упрекали в физической слабости, подгоняли обидными словами. Наконец дошли. Возле старой пристани были три фигуры: в первой они узнали Панкратоса, невысоким и тщедушным подростком оказался Роман, третьего мужчину в чёрном плаще раньше никто не видел.
Мальчик расцеловался с сёстрами и, рыдая, рассказал о себе и своих намерениях: он и брат Теофилис убежали с соседнего острова, где находится их мужской монастырь, чтоб добраться на барке Панкратоса до материка и пробраться затем пешком в Западную Болгарию, в царство сыновей боярина Николы.
— Ждать преступно, — говорил Роман. — Наша родина стонет под гнетом ненавистных ромеев. Если Борис бездействует, я возглавлю освобождение вместо него! — Тусклая луна освещала его острое, худое и немного старообразное лицо, характерное для скопцов с юных лет; голос у Романа тоже был под стать — резкий, высокий и слегка визгливый. — Сыновья Николы помогут, — продолжал царевич, — соберём войска, сбросим Калокира и объединим всю Болгарию...
Сёстры плакали, понимали бессмысленность всей его затеи, но не смели отговаривать брата. Он сказал с восторгом:
— Вы стали такие красивые. Настоящие дамы. Встретил бы случайно — мог бы не узнать. Я не пожалею себя, чтобы вызволить вас из заточения!
— Бедный наш Роман, — обнимала его Ирина. — Ты достойный сын нашего отца. Он тобой бы гордился.
— Береги себя, — вторила сестра. — Папа Николу не любил, он считал его выскочкой, самозванцем и грубияном. Но в такой ситуации, я уверена, он одобрил бы принятое решение.
Анна тоже благословила подростка:
— Бог тебя храни! Мы втроём станем за тебя молить Пресвятую Деву Марию. Я уверена: ты сумеешь добраться до Средеца. И Николины сыновья будут с тобой любезны.
Утирали слёзы и подбадривали друг друга. Тут вмешался Панкратос:
— Ну, пора прощаться. Мы рискуем все.
Двое беглецов вместе с перекупщиком рыбы сели в барку. Взвился парус на единственной мачте. И судёнышко заскользило по глади моря.
— Я боюсь, он погибнет, — тихо произнесла Ксения.
— Чистая душа!.. — жалобно сказала Ирина. — Сам не понимает, на что идёт...
— На таких героях держится мир, — оценила Анна.
Девушки возвращались — их зорко стерёг остров Проти. Вы хода практически не было. Оставалось только мечтать и надеяться.
Верхослава, дочь посадника Остромира, с детства вела себя по-мальчишески: надевала порты и мужские сорочки, волосы стригла коротко, с удовольствием скакала на лошади, лазила по деревьям и стреляла из лука. До двенадцати лет девица в ней не угадывалась совсем. Но к тринадцати годам женское начало в её внешности победило; да и Остромир, прежде веселевший от мужского задора дочери (он всегда хотел иметь сына-воина), под конец был обеспокоен странностями в её психике, и когда ей пришлось нарядиться в платье, колты и нашейную гривну, с облегчением возблагодарил Макошь-Берегиню. Но в душе Верхослава долго не могла смириться с женской оболочкой. А горящие взоры мужчин при её появлении оскорбляли нравственное чувство молодой красавицы. И от мысли, что какой-нибудь из этих самцов с неизбежностью ею овладеет, Верхославу выворачивало наружу. Акт любви представлялся ей гнусной разновидностью скотоложства. О семейной жизни не хотелось и думать.
Но в шестнадцать лет за неё посватался сотский Ратибор. Он происходил из хорошего рода коренных новгородцев (дед его сражался в ополчении князя Вадима против Рюрика, прадед с князем Бравлином завоёвывал Сурож), и, хотя Верхослава всячески противилась, Остромир дал своё согласие. Обвенчали молодых по славянскому обычаю на холме Славно.
На девятый год их супружества у неё появился сын. Мальчик родился слабый и едва не умер семи месяцев. В Верхославе неожиданно вспыхнули материнские чувства. Глядя на беспомощного Учёба, женщина тихо улыбалась, проводила пальцами по лысой головке, говорила нежно: «Мальчик мой, саюшка, цветочек... Мамино сокровище... Не отдам тебя хищным навьям. Вырастешь красивым и сильным. Настоящим витязем. Мне на радость и на зависть соседям».
А когда Улебу исполнился год, в озере Ильмень утонул Ратибор.
Хоронили супруга по обычаям знати. В первый день поместили в гроб, называвшийся тогда домовиной. Всё его имущество разделили так: треть — жене и сыну, треть — на погребальный костёр, треть — на тризну. Сшили для Ратибора погребальный убор: красный парчовый кафтан с золотыми застёжками и соболью шапку. На открытом месте выстроили нечто вроде избушки; в ней за стол усадили усопшего, а пред ним поставили мясо,
