Он крикнул и рухнул на пол.
Его нашли неподвижно лежавшим…
Перенесли на кровать.
Врачи долго осматривали и изучали его.
— Паралич правой стороны тела…
Долгие, безнадежно монотонные, скучные месяцы болезни. Смертельная усталость и безразличие, прерываемые приступами головной боли, не прекращались и парализовали душу.
Несмотря на это, он начал потихоньку ходить, вызывал к себе комиссаров, разговаривал с ними, советовал, диктовал декреты, статьи, просматривал заграничную корреспонденцию, читал газеты.
Слабое тело не могло победить дух.
Он пылал, как догорающий костер, поддерживаемый поднявшимся вихрем; из-под куполообразного черепа чередой, словно покидающие корабль крысы, выскакивали мысли.
Он еще раз взял себя в руки, и никто из противников, к которым он обращался глухим голосом несгибаемой убежденности, не мог не признать, что и теперь Ленин «управляет Россией парализованной рукой».
Он ясно видел как пройденный путь, так и тот, который теперь все чаще исчезал от него впереди.
Все творческое, способное к полету мысли, к настоящей работе во имя счастья человечества, было им уничтожено; он принизил все остальные сердца, души, нравственность и разум до примитивного уровня самых плохих, самых невежественных существ, разбудил похоть, дикие инстинкты; с их помощью он разрушил дело творцов, а когда наступило время строить, остался один с неподвижной правой ногой и рукой, с этой ужасной болью, которая давит и разрывает мозг, с этим мучительным сознанием близкой смерти.
Он отдал власть рабочему классу, выбрав из него самых дерзких, самых хищных, оперся на чужих по крови людей, чтобы они ни о чем не жалели и не имели ни к кому снисхождения.
Теперь Сталин…
Ах, Сталин, пламенный грузин, молчаливый, как таинственный камень.
Он идет по его, Ленина, следам.
Ленин разрушил Россию, убил династию, замучил миллионы людей, опираясь на несколько тысяч преданных ему коммунистов.
Сталин увидел пропасть, в которую скатывается партия, неспособная поднять и повести за собой истощенное тело России; он создал партию в партии, превратился в вождя пролетарских бюрократов, разрушил построенное Лениным здание коммунизма, опиравшегося, после бесплодных усилий, на всемогущей «земле», с которой никак не мог справиться дерзкий диктатор.
Сталина следует убрать…
Революция должна продолжаться, чтобы заражать Европу, в которой под влиянием коммунизма усиливался капитализм, а Россия гибнет… гибнет!.. Ах, Азия…
Азия, быть может, взорвется, как могучий вулкан, а Россия направит потоки огненной лавы на Запад, на проклятый Запад, неприступный за стенами буржуазии и ничем не ограниченного творческого интеллекта.
На помощь! Голова, голова трещит и пылает!
Он садится и пишет.
Он обвиняет Сталина, советует, как его можно ослабить, парализовать, убрать… Революционную Россию должен повести за собой Троцкий. Он уступчивый, не упрямый; он склонен к серьезным компромиссам, но зато — обладает выдающимися способностями, впрочем, у него нет выхода.
Чужой для России, проклятый собственным народом, возненавиденный за рубежом, перед ним есть только один путь — революция, постоянная, никогда не угасающая, щадящая «землю» революция.
Ленин пишет, с трудом водя парализованной правой и направляемой левой рукой.
Он пишет завещание…
Кому?
Ему не известно…
Ведь у него нет никого, с кем тяжело и больно расставаться?
Он за всю жизнь не полюбил ни единого существа.
Всю мощь своего разума и воли, весь уничтожающий без остатка жар сердца, он отдал России, темной, угнетенной, звенящей кандалами, непрерывно стонущей, как бурлаки на Волге:
— О-ей! О-ей!
К ней обращает он эти последние, выводимые слабеющей рукой слова, к ней! Пускай их услышит партия, удерживающая в своих руках штурвал жизни… последняя мысль останется на бумаге, как сотни, тысячи других, которые были подобны искрам в хвосте кометы; как пурпур зари… как тяжелые, разрушительные удары молота…
Он закончил и страшно уставший зовет секретаршу, но тут же его снова охватывают пылающие, полные разъедающей тревоги мысли.
Он не спокоен за судьбу своего дела!.. Троцкий, Рыков, Чичерин, Сталин?.. Нет, это не прогоняет тревогу и беспокойство! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Стеклов, а вместе с ними все революционные евреи… Ха! Ха! Он хорошо придумал, что к разрушению России и обветшалого мира привлек этот народ, лишенный родины, родного языка, пронизанный традицией борьбы за выживание и жаждой мести… Все больше евреев, осмелевших, глядя на Троцкого и Зиновьева, пополняет ряды… все больше! Это хорошо! Они вынуждены будут поддерживать, углублять революцию, иначе Россия напьется еврейской крови по самое горло… Теперь у них нет выбора и выхода… Они вынуждены жить и действовать в революционном море, раскачать, заминировать, перевернуть весь мир… О, как же болит голова!
Он зовет снова, кривя бледные, дрожащие губы.
Он не слышит собственного голоса…
Хочет крикнуть, но не может…
Как же страшно болит и пылает голова!
Наступил второй, еще более страшный приступ паралича и потеря речи.
Ленина перевезли в поместье в подмосковных Горках.
В Кремле, даже больной, не могущий сказать ни слова, он представлял для Сталина и Троцкого препятствие, потому что читал газеты, слушал отчеты своей секретарши Фотиевой и Надежды Константиновны, вызывал комиссаров, тряс над головой здоровой рукой и беспорядочно бормотал, слюнявя себе бороду.
В Горках он находился на расстоянии от сражавшихся противников.
Оба могли безнаказанно пользоваться очарованием догорающего фетиша, именем которого назвали Петроград.
Ленин понимал, что умирает. Он понимал, что остался один. Поток истории обогнул его и тек своим руслом.
Он стал лозунгом, открытой и пока еще живой книгой нового пророчества, нового евангелия призывающего к бунту рабов.
Под этим евангелием он уже написал страшное слово: «Конец».
Благодарные последователи назовут северную столицу его именем — Ленинград.
— Смерть…
Он не хотел исчезать из этого мира, над которым начертил широкую, кровавую дугу, словно неизвестная, зловещая комета.
Неисчерпаемая мощь таилась еще в мозгу и сердце Владимира Ленина.
Он начал ходить, учиться писать левой рукой, специалисты-врачи проводили с ним упражнения, облегчавшие возвращение речи.
Его навещали комиссары, он слушал их и все понимал.
Только не мог ответить, отчаянно размахивал рукой и глухо рычал.
Выезжая на прогулку, он смотрел на искрящиеся снежные сугробы, на белые, голые и грустные березы.
В нем просыпались воспоминания.
— Ах, да! Белое тело обнаженной Доры… А потом — кровавые слезы… две красные, горячие струи.
— Апанасевич, убей Дзержинского! — бормочет он.
Надежда Константиновна, слыша хрип, наклоняется к нему и спрашивает:
— Ты не чувствуешь холода?
Голова пылает, в куполообразном черепе мечутся мысли, каждая из них, как острая щепка, ранит, царапает, окровавленный мозг.
— На помощь! — кричит он, непонятно рыча, а из искривленных губ вытекает струя пены.
Вернувшись домой, он лег в постель.
Его давно мучила бессонница…
— Как Дзержинского… — думал Ленин с отчаянием.
Он целыми днями и ночами смотрел в потолок.
Белая плоскость расширялась, разливалась, убегала в безбрежную даль…
— Это уже не потолок! — думает Ленин. — Что же тогда передо мной?..
Он всматривается всем усилием воли, щуря левый глаз…
— Ах! Это Россия… Но какая бледная, без капли крови в истощенном теле… Вся в ранах… Нет! Это могилы… бесконечные могилы… безымянные, без крестов…
Вдруг огромное бледное тело начало двигаться.
Оно стало похоже на вздутый живот дохлой лошади, той, которая лежала когда-то в лесу за заборами Кукушкина над Волгой.
Он растет, набухает и — громко лопается…
Изнутри корпуса вываливаются страшные, посиневшие, разбухшие, с отслаивающейся кожей, трупы…
Елена Ремизова… Золотоволосая Елена… Селянинов… Виссарион Чернявин… Дора… Мина Фрумкин… Володимиров… Петенька…
За ними выходят Троцкий, Дзержинский, Федоренко, Халайнен и веселый, потирающий руки маленький профессор с бутылкой, полной парализующих бактерий…
Они остановились и хором, громко, пронзительно и со скрипом прокричали:
— Да здравствует революция! Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует наш вождь — Владимир Ленин! Урр-ра-а-а!
Кто-то лучезарный встал между ним и товарищами.
Золотистые волосы, опадающие на плечи, блестят в лучах солнца, светлая борода ниспадает на белое одеяние, поднятая рука указывает на небо. Строго звучит тихий голос:
