Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

Если судить по крикам и женскому визгу, там уже схватились в рукопашную. Синяя фуражка Хемпеля перелетает через барьер. Девушки из группы остались возле Урсулы. Урсула стоит все и той же позе, бессильно прислонясь к стене. Рядом с ней у стены знамя. Две девушки стоят на площадке весов, взявшись от страха за руки. У одной по лицу катятся слезы. А над весами прикреплен рекламный плакат: «Покушайте шоколад «Вильгельм Телль!» И точно, на плакате красуется Вильгельм Телль, эдакий древний германец, а при нем лук, колчан, и за руку он держит ребенка. Внизу надпись: «Немцы, будьте как братья!» Возле Хагедорна останавливается пожилая женщина в черном платье и черном платке с бахромой — из эвакуированных мадьярских немцев. Руки она сложила на животе под черным фартуком. Руди слышит, как она бормочет: «Зло порождает зло в детях и детях детей наших, положи этому конец, господи». Визг и крик внезапно обрываются, словно бог внял ее мольбам.

— Руди! — в страхе зовет какая-то девушка.

Руди понимает, что зовут не его, что это кричит та девушка, которая ревет, взобравшись на весы. И все же он стряхивает с себя оцепенение, будто какая-то сила в нем только и ждала этого крика… Он не знает, почему так внезапно оборвались яростные вопли, почему противники отпустили друг друга. Не молитва старушки тому причиной и не разумное поведение группы, а хитрость подростков, вернее, хитрость их «атамана» который вообще не принимал участие в побоище. Он подал команду: «Отставить! Передай дальше: отставить!» — словно здесь идет бой по всем правилам. И команда была выполнена тотчас. В толпе образовался узкий проход. Хемпель может облегченно вздохнуть. Раскинув руки, он теснит зевак в стороны. Через проход Хагедорну видно, как ребята — антифашисты и свистуны — вытирают пот со лба. Но ярость, горящую на их лицах, не сотрешь. Свистуны не прочь бы смыться без шума. Но назад податься нельзя: распахнутые створки двери намертво заклинены толпой зевак, которые набились из зала ожидания. Поэтому свистуны суют руки в брюки и, когда Хемпель спрашивает их, какой «сукин сын» кинул бутылку, отвечают невинными улыбочками и пожимают плечами в ответ. Улыбаются и пожимают плечами. Хемпель спрашивает во второй раз, спрашивает в третий, потом рявкает, словно каменщик на лесах, когда ему слишком долго не подают бадейку с раствором. Наконец один соизволил ответить. Как он похож на сухопарого ефрейтора из расчета «Дора»! На шее цепочка. Не мешало бы ему, кстати, побывать у парикмахера. Баки отросли чуть не до подбородка. Ни дать ни взять арабский шейх. Пиджак — грязная ветошка — согласно требованиям новейшей моды болтается где-то под коленками. Зато обувка у него такая, какой еще свет не видывал: лимонный кожаный верх на толстом каучуке. И этот тип небрежно тычет большим пальцем куда-то через плечо и отвечает на том языке, каким говорит житель самого что ни на есть медвежьего угла, когда ему придет блажь разыгрывать из себя берлинца.

— Эт-та самое, господин вахмистр, оттуда запулили — сзади. Ну, а мы, эт-та самое, устроили небольшой хай. Я, господин вахмистр, рассуждаю так, — теперь он кивает на ребят из антифашистской группы, — раз им, эт-та самое, можно, нам нельзя, что ли?

Вот продувная бестия. Хочет обвести Хемпеля вокруг пальца. Да и обведет, пожалуй. Вон уже зеваки хихикают. А Хемпель — он не ахти как хитер. Долгополый продолжает:

— Разве вы, господин вахмистр, эт-та самое, не знаете, что сейчас настали другие времена, что сейчас, эт-та самое, каюк всем певческим союзам, где талдычили один и тот же куплет и не разрешали, эт-та самое, ничего больше?..

Женщины прямо взвизгивают от удовольствия. Хемпель невозмутимо выслушивает эту болтовню, лишь чуть прищурив глаза. Но маленький Иордан так и взвился. Он отнимает платок ото рта и кричит:

— Позор! Ты просто спекулянт, мелкий вонючий спекулянтишка! И все вы спекулянты, вся шайка! И как бандиты относитесь к девушкам!

— Ха-ха-ха! — гогочет компания, а женщины хихикают, потому что у Иордана, у этого щуплого паренька, лопаются на губах пузырьки крови, и не кричит он, а шипит, как гусь. Наверно, ему выбили передние зубы. Хемпель легонько отстраняет малыша.

— Ну, ты тоже хорош, — говорит он. — Набросился на них, как дурак! Нельзя же так, — и, обратясь к свистунам, предупреждает:

— Или вы скажете мне, кто бросил бутылку, или я арестую первого, кто подвернется под руку.

Долгополый немедленно отвечает все в том же тоне:

— Эт-та самое, раньше было: все за одного, один за всех, а нынче, господин вахмистр, так не положено.

Женщины громко хохочут и кричат: «Давай, давай. Так его!»

Но тут Хемпель взрывается:

— Рассказывай своей бабушке! Все вы тут одна шайка!

Девушка из антифашистской группы подает Хемпелю фуражку, которую тот обронил на бегу. Хемпель выколачивает фуражку рукой, надвигает ее с затылка на лоб, на седеющие уже виски. Одергивает китель и оправляет портупею.

— Поговорили и хватит, — говорит он. И приказывает долгополому: — А ну. пошли в участок. Сюда, сюда!

Иначе говоря: иди вперед.

Но шейх, по-видимому, никуда не собирается идти. Впрочем, и я на его месте никуда бы не пошел. Теперь и в самом деле так не положено, чтоб «один отвечал за всех» и тому подобное. Шейх стучит себе пальцем по лбу. Ну, это он зря. Отец рассказывал, что Хемпель однажды искупал толстого подрядчика Хебештрейта в гашеной извести за то, что Хебештрейт на вопрос, нет ли у них работы, так же постучал себя по лбу. Сейчас Хемпель ограничивается тем, что хватает парня за запястье. Парню это, конечно, не по нутру, но он начинает тараторить:

— Эт-та самое, иду, господин вахмистр, иду, да неужели же я позволю себе оказывать сопротивление властям?

Вы только поглядите, как он идет: еле-еле, нога за ногу, пятка к носку, носок к пятке, сам смотрит в ребристый каменный пол и говорит, что учился ходить по ниточке, а потому не умеет иначе. Зеваки подталкивают друг друга и изнемогают от восторга. Что остается делать Хем-пелю? Плестись черепашьим шагом и вдобавок глотать издевки и насмешки. Нет, как хотите, а вы, с вашими песнями и гитарами, вы — Урсула, Иордан, вы поете перед людьми, которые не слышат вас, перед глухими душами…

Хильда всегда мечтала: вот будет у нас комната, настоящая комната, только наша и больше ничья, тогда мы непременно повесим на стену гитару с ярким бантом… А сегодня утром спокойно отпустила меня, не сказав ни слова… Если говорить всерьез, мы здорово накричали друг на друга сегодня утром, хотя никто из нас не услышал ни звука. Вот и выходит моя правда: нацисты забрали наши души, а взамен дали нам глухие. Но только они оказались хитрей, чем Михель-Голландец из сказки: они не засолили прежние души в банке, а сожгли их под крики «Зигхайль» и «Марш вперед!» И яркие банты тоже сгорели, красные, зеленые, белые банты на железной гитаре войны — трассирующие пули, перед атакой по выпотрошенной снарядами земле… По совести говоря, не все ли мне равно, где жить — на родине или еще где, раз я повсюду на чужбине, под беспощадным солнцем чужбины, беспощадным солнцем…

Но вот, пока Руди предается необузданной игре фантазии, рожденной из простодушия и отчаяния, а Хемпель терпеливо, как нянька, конвоирует долгополого кривляку и глотает по пути брань и насмешки, пока антифашисты поют: «Мы молоды и это хорошо», а подростки в дверях зала ожидания исполняют танец диких, по толпе пробегает шепоток: «Русский патруль». Они входят с улицы — три солдата и офицер, все четверо с автоматами. Подростки отступают в зал ожидания, шейх, как выясняется, умеет совсем недурно бегать, а песня вдруг находит отзвук на горестных лицах молодых женщин. Теперь-то они слушают, вот в чем дело. И вдруг Хемпель ни с того ни с сего выругался ка весь вокзал. Оказывается, долгополый, изловчившись, укусил Хемпеля в ладонь, прошмыгнул у него под рукой и хочет смыться через барьер. До барьера ему каких-нибудь метров пять-шесть. Как раз неподалеку от Хагедорна шейх делает резкий бросок в его сторону. Старушка в черном переднике, что притулилась у барьера на своей корзине, вскрикнула: беглец отшвырнул ее, как узел с бельем. Шейх явно собирается уйти в туннель. Еще одна секунда — и он перемахнет через барьер. За полосой отчуждения — река Пель, а за рекой — обрыв и лес. Одна-единственная секунда… Хагедорн сунул руки в карманы. В лицо Хагедорну бьет чужое дыхание — сивушный перегар, в уши бьют слова: «Камрад, пропусти…» Ребята из расчета «Дора»… по полкружки… на брата… Налейте, друзья. Сегодня живем, сегодня и пьем, а завтра к чертям пойдем… Рейнхард Паниц займет для нас местечко в братской могиле… Эй, камрад, займи для меня место у окна… А потом… желтые глаза девы-сфинкса… И еще: как хорошо, Руди, что ты со мной и что шелестит ветер в листве…

Пружина сработала. Руки вылетают из карманов. В ту минуту, когда долгополый берет барьер, Руди хватает его за патлы. Долгополый визжит, как недорезанный поросенок. Эй ты, скажи спасибо, что я успел схватить тебя. В дверях зала ожидания внезапно появляется коренастый белобрысый тип, у которого нет правой брови. Хагедорн его не видит. Зато белобрысый тотчас вспомнил, как ловко усадил его на землю «старый самоходчик» у «Веселого чижа». Белобрысый так же внезапно исчезает. К старой ненависти примешивается новая злоба против «предателя». Вот увидишь, как скоро пробьет час, когда я сполна рассчитаюсь с тобой, — такие мысли кружат в голове белобрысого. Подоспел Хемпель и четверо русских. Хагедорн может теперь отпустить долгополого-долгогривого. Тот переваливается обратно через барьер, и дрожит, и подвывает, и шмыгает носом. Женщины подавляют скупое сочувствие, как подавляют кашель. Хемпель показывает укушенную руку.