К передовому полку приблизились с фланга, которым командовал Федор Белозерский, он сам встретил государя, поехал рядом с Боброком, косясь на гнедого в яблоках жеребца. Еще недавно Боброк обихаживал Белозерского, уговаривая продать или обменять редкостного вороного с белой гривой и белым хвостом, теперь же и не глянет, будто под князем Федором ратайная кляча. Эко возгордился Волынец! Но где достал он этого огнеглазого черта, гнедого да в темных яблоках? Не идет — парит над землей, да еще и пляшет! За одну масть табуна не жалко, а когда к масти этакая стать и силища, коню цены нет. Везуч Волынец — и тут ведь переплюнул страстного конелюба Федора. Но, может, белогривый все еще люб ему? Федор ласково потрепал шею своего лихого скакуна, искоса заглядывая в лицо Боброка, тот сощурил в усмешке глаза и отвернулся. Нет, видно, о мене и думать нечего. Спросил с язвинкой:
— От хана, што ль, послы с подарками были? Конь-то под тобой, никак, степняцкий?
— Ага, ханский конь. Да не подарен — в бою взят, — невозмутимо подтвердил Боброк.
Любопытство Белозерского совсем разгорелось, а Боброк и слова не прибавил. Тогда Федор вспомнил своего белого северного кречета, такой охотничьей птицы уж точно нет больше на свете. «Посмотрим, — сказал себе. — Устоишь ли ты, княже, как увидишь моего охотника! Дай лишь битву закончить — расстанешься ты с конем».
Три первых ряда полка стояли, опираясь на копья, секиры и алебарды, готовые немедленно вступить в бой, другие ряды отдыхали, часть воинов ставила палатки и небольшие шатры. Транспорт полка и тылы его находились в общем лагере, разбитом между холмами у самой Непрядвы, лишь на части подвод привезли военное имущество и съестные припасы. Жарко горели костры, в больших медных котлах варилась каша с солониной, дразнящий запах сытного варева далеко разносился в степном воздухе. Димитрий, не державший со вчерашнего вечера крошки во рту, прищемил губами бороду, поглядел на Белозерского.
— Однако о пище телесной не забываете.
— Одним духом святым, государь, ни меча, ни булавы не поднимешь, а у моих вон какие копья!
— Я ж не в укор сказал, — Димитрий зорко всматривался в стоящих ратников. Длина копий в их руках нарастала от ряда к ряду: в бою позади стоящие опустят копья в промежутки между передними товарищами, и острия окажутся на одном уровне — тогда образуется сплошная колючая стена, трудно одолимая для врага. Уже в третьем ряду копья достигли длины в семь шагов, и управляться с таким оружием по силе только богатырям. В полку Белозерских и были истинные богатыри, рослые, крепкорукие и крепконогие — звероловы, рыбаки, бортники и лесорубы. Димитрий было залюбовался северными русскими витязями, но тут же болезненная тоска стиснула грудь — жестокая доля ждет этих красивых ратников, на которых придется первый натиск Орды. И хотя голод вдруг отступил, сказал, чтоб только отвлечься от тяжелых мыслей:
— Покормил бы ты нас, Федор. Боброк вон небось со вчерашнего дня в седле, аж щеки ввалились. Лишимся первого воеводы — ворог голыми руками возьмет.
— И то верно, — обрадовался Белозерский. — Как раз к закуске каша да кулеш поспели.
— Да пошли за Оболенским, небось тож замотался. А за полком, пока трапезуем, пусть Тарусские приглядят. И сына свово тож покличь, славный у тебя молодец вырос.
Лицо старого князя Федора вспыхнуло радостью.
В княжеском шатре за линией войска отроки быстро постелили скатерти, разложили копченых и вяленых сигов, поставили малосольную икру в серебряных ставцах из походного княжеского погребца, принесли куски копченой дичины, сухари и даже сотовый мед в липовой чаше.
— Бортник принес нынче из Ивановки, — пояснил Белозерский. — Деревня-то ушла за Дон, он же ратником попросился к нам. Велел я взять его да оборужить, добрый детина.
Появился сухощавый и стройный князь Оболенский, весь в железе, скупо украшенном золотой и серебряной насечкой. Коротко, деловито доложил государю последнюю весть от Семена Мелика: Мамай наступает, после разгрома ее головного отряда крепкой сторожей ордынцы усилили нажим на русский заслон, и заслон отходит в направлении Красного Холма.
Белозерский позвал к трапезе, посетовал:
— Вот кулеш-то у нас нынче с вяленой сохатиной. Каб знали…
— Вы как будто оправдываетесь за скудость свою, — усмехнулся Димитрий. — А Святослав, предок наш киевский, в походах питался лишь кониной да звериной, печенной на угольях. Да и поучение Мономаха вспомните…
— Иные времена были, государь.
— То-то, иные: не с Руси дань брали — она сама брала. Может, оттого, что погребцов серебряных с собой не возили?
— А голову Святослав все ж потерял…
— От предательства печенегов. Тогда еще наши плоховато знали обычаи степи. Утром — тебе клятвы на вечную дружбу, вечером — тебе нож в спину. Орда-то на века просветила. — Принимаясь за трапезу, покачал головой: — Ох, богаты вы, белозерцы, сигами да стерлядями! Вот как Мамая побьем, закатимся к вам с Боброком порыбалить да поохотничать.
— Милости просим, государь. Мы тя научим семгу улавливать на серебро — прельстительней медвежьей охоты!
— На серебро?
— Ага. Иван мой выдумал, — Белозерский кивнул на покрасневшего юного богатыря. — Он перстень дареный утопил, сильно горевал — от зазнобы подарок, — а назавтра прибегает рыбак: добыл тот перстень из огромадной белорыбицы. Вот мой Иван и смекнул. На серебряный рубль с крючком за час половину челна отборных рыб накидал, и сетей не надобно.
Димитрий усмехнулся:
— Я думал, серебром лишь алчные людишки улавливаются.
Хозяин шатра перехватил вопросительный взгляд прислуживающего отрока, осторожно сказал:
— Есть у меня бочонок хлебного вина зеленого, аж горит.
— Нет! — обрезал Димитрий. — Ты мой обычай знаешь: хмельные меды и вина — после битвы, тогда требуются. Теперь же один вред, ибо вино делает человека глупым, ленивым и слабым.
После трапезы объехали полк, Димитрий поглядывал на сосредоточенного Боброка, наконец спросил:
— Ты вроде чем-то недоволен, Дмитрий Михалыч?
— Надо перестроить полк, государь. В десять рядов сильно, однако длинник коротковат. Тебе, Семен, с Белозерскими и Тарусскими все одно Орду не удержать, а задача у вас важнейшая: ряды их расстроить, потрепать, сколь возможно. Ясно: на вас они фрягов пошлют, тех десять тысяч, вас же всего пять. Как же вы их по всей-то полосе встретите, коли этакую глубину полка создали? Охватят вам крылья и в кольце задушат мигом.
— Станем в пять рядов, так уж точно сомнут нас, — осторожно заметил воевода Андрей Серкиз.
— А вы не давайте, чтоб смяли. Бейте, отступая по шагу, наводите на копья большого полка. Но уж коли окружат — поголовно вырежут. Да и так затиснут — сами друг дружку передавите. Пусть они выйдут на большую рать потрепанные — за то слава вам будет.
— Что скажете, воеводы? — спросил Димитрий.
— Прав Боброк, — не колеблясь, заявил Иван Тарусский.
— И у меня та ж думка, — поддержал старший Белозерский.
— Государь! — волнуясь, не выдержал сын Федора Белозерского, юный Иван. — Да мы и в пять рядов шагу им не уступим! Умрем, а стоять будем на месте, где велишь.
Димитрий сдержанно улыбнулся:
— Эх, Ванюша, считать ворога слабее себя нельзя. Бояться его не след — это правильно, но и думать, будто рати вражеские пустой рукавицей сметешь, еще хуже трусости. Фряги — войско, огни и воды прошли, войной живут; о татарах — сам знаешь. Уступать вам придется, как Боброк сказал — по шагу, и тут-то от вас вся храбрость потребуется, да к ней — искусство воинское, без которого храбрости нет. Вот это воям хорошо объясните. — Повернулся к Оболенскому: — Что скажешь, Семен?
— Все уж сказано, государь.
— Коли так — действуй. Конные отряды, что из степи отходить будут, на свои крылья ставь. Воины там добрые. И я, пожалуй, в начале битвы с тобой стану…
Когда направились в большой полк, Боброк осторожно спросил:
— Что ты задумал, княже?
— Ничего нового. По русскому обычаю князь первый начинает сражение.
— Не дело говоришь, Димитрий Иванович! — сердито вскинулся Боброк. — Ты ж сам твердишь: тут не удельная усобица. Твое место — под большим знаменем. Себя не жалеешь — нас пожалей. Убьют — войско падет духом.
— Убьют? Коли того бояться, надо за печкой в тереме сидеть. И под большим знаменем еще скорее убьют. Аль Орду не знаешь? Они не одну отборную тысячу на убой кинут, чтоб главное знамя наше сорвать. Да из арбалетов начнут садить — только держись! — Помолчав, продолжал: — Иного страшусь: как бы за труса не сочли, коли другого поставлю под знаменем. А не могу иначе: должен я везде побывать, где самое горячее дело пойдет, с малой дружиной буду поворачиваться. Знаешь ведь, каково ратников бодрит, когда государь с ними в одном ряду рубится.
